Шрифт:
…Бело-синий свет мгновенно и беззвучно раздвинулся, распространился, размыв тени и сделав бело-синим все, что оказалось в поле зрения: ветку с жесткими листьями, наклонно падающие нити дождя, лоснящийся бок скалы, по которому сбегала прозрачная пленка воды. И тут же сомкнулась какая-то пещерная тьма, в которой оглушающе раскатился близкий гром. А в глазах еще графично светились те же картинки: ветка, наклонные нити дождя, пленка воды на боку скалы. Вода стекала и по рукам, и по лицу, по всему телу, отяжелевшие брюки липли, сковывали движения. Заливало глаза и рот, мешало дышать; думалось, что вот-вот захлебнешься студеными пресными струями. Виль подвинулся
Тьма как бы усиливала и подчеркивала звуки. Выл ветер. Совсем по-зимнему стучали ветки, густо шелестел дождь. Под ногами клубилась и отдаленно ревела чернопенная мгла, над головою, угрюмо вынашивая новый гром, тянулись отекшие и грубо распоротые тучи.
Где ты сам? Где Олег?..
Все-таки докарабкаешься до него или бесконечно будешь лезть, лезть, лезть? Не определить этого, не угадать, не понять.
Виль устал и озяб, локти и колени остро ныли, саднило грудь. Он осторожно откинулся, щурясь, всмотрелся — вдруг удастся различить Олега, вдруг уже близко этот искатель приключений? Хотелось подать голос: вдруг отзовется он, если жив, если не обмер со страху, если не сорвался с кручи в какую-нибудь черную щель. Виль подумал так, отталкивая жуткое чувство опасения и беспомощности. Знал, что при таком буйстве погоды недолго чему угодно стрястись и с четырнадцатилетним безумцем, и с ним самим, да не верилось в худшее, не допускал он мысли о худшем — такая мысль, если сосредоточишься на ней, и накликает несчастье. Но страшная мысль пробивалась в мозг, и от предчувствия было больно на сердце, до сих пор не знавшем, что такое боль. Как вернешься без него, если не найдешь, не спасешь? Нельзя вернуться одному, вернуться живым без этого птенца, противоестественно вернуться без него!.. Надо крикнуть ему, надо погромче крикнуть! Но рта раскрыть не успел — снова раздвинулся бело-синий свет, потом, через миг, нахлынула, сомкнулась тьма и рухнули слитные удары грома. Они еще грохотали по ущелью, в чернопенной мгле, а снизу, словно сильный и встревоженный всплеск, донеслось девчоночье, Лидии-Лидусино:
— Вилюууурыч!
И сразу же сверху, чуть глухое, как эхо, и обрадованное, мальчишеское:
— Вилюууурыч!…
В скверике у Пригородного вокзала Виль не раз бывал еще в студенческие годы, когда к поездке на море начинали готовиться едва ли не с осени — копили деньги, подбирали компанию, решали, куда именно ехать, что с собою взять. Ничего не забывали, кроме одного — загодя заказать билеты. И доставали их тут, за час-два до отхода поезда, а то и перед самым гудком к отправлению, когда в последний раз опробывались тормоза и из-под вагонов доносилось змеиное шипение.
Приходили сюда с рюкзаками, разноцветными спортивными сумками, кто — вдобавок — с гитарой, кто с транзисторным радиоприемником или кассетным магнитофоном.
На скамейках — в теплое время, конечно, — свободного местечка не найти. Сваливали вещи в кучу на асфальте, одни бежали в билетную кассу, другие покупали в ларьках на берегу Темернички булки, лимонад, мороженое — сразу на всех. Так и коротали время — пели, ели, приплясывали, если уставали стоять, веселились, предвкушая радость пребывания на море, радость, перед которой любые неудобства — ерунда ерундовская.
Зелени тут немало — кусты охватывают длинные садовые скамейки, а тени почти нет. Но что молодым жара? Накрыл голову джинсовой кепочкой — пусть солнце старается — не проймет!
Виль с завистью к себе недавнему вспомнил все, как только вылез из трамвая; уворачиваясь от мотающихся перед вокзалом пассажиров, дошел до скверика.
Сбор был назначен на воскресный полдень, чтоб родители ради проводов не отпрашивались с работы. Поезд «Ростов — Ереван» отходил через два с половиной часа.
Сухой воздух до предела был напитан горячим светом — в этом свете белели стены вокзала и асфальт, даже черная поверхность Темернички золотилась зеркалом. Пот мгновенно высыхал, но кожа все равно была липкой.
Виль поставил свой чемодан возле других, надвинул на брови кепочку и огляделся. Всюду толкались ребятишки с рюкзачками, в белых рубашках и пилотках, в синих шортиках, джинсах, юбочках, почти на всех — красные галстуки. Будто сбивается караван диковинных, празднично оперенных птиц. Меж детворой — суматошные и распаренные папы и мамы, бабушки и дедушки.
Не зная, чем себя занять сейчас, когда ни моря, ни плавкоманды в его распоряжении, Виль прошел сквер из конца в конец — решил присмотреться к народу, с которым жить, почитай, все лето на море — лучшую пору года.
Ему показалось, что большего беспорядка и суеты он в жизни не наблюдал. Детей — сотни. Многие сотрудники ни детей, ни друг друга не знают. В душу закралась опаска — удастся ли собрать и распределить по вагонам эту ораву? Тут недолго потерять кого-нибудь с путевкой, а беспутевочника увезти с собой.
На первой скамье доктор, полная женщина с густыми бровями, осматривала ребят — ерошила волосы, просила открыть рот, перебирала пальчики на руках. Ей помогала медсестра — она была в белом халате и широкополой шляпе. Резкая тень легла на лицо с округлым подбородком, припухлыми губами и сплошь черными, как бы без зрачков, глазами. Она тоже осматривала детей — одних отправляла к вожатым, других, видимо подозрительных с ее точки зрения, — передавала доктору. Виль отвел взгляд, но тут же снова поглядел на медсестру: что-то в ней привлекало, властно обращало внимание, но что?… Знаешь — не знаешь, а пялиться нечего, говорил он себе, и все равно пялился бы, если бы за спиной не прозвучало, резко и насмешливо:
— Вы считать умеете?
Он обернулся и увидел девчонку лет четырнадцати-пятнадцати, а то и шестнадцати — кто их разберет, нынешних девчонок? Она была курносая и скуластенькая — лицо у нее из тех, что привлекают именно некоторой изящной неправильностью. Ей противостояли, охватывая полукольцом, мама, тоже курносая и скуластенькая, бабушка, которая когда-то явно была курносой и скуластенькой, и папа — коренастый и серьезный. И мама, и бабушка держали на весу перед собой увесистые капроновые сумки.
— Дома я пообедала, — втолковывала девчонка, вскинув голову, — приедем рано утром. Значит, еда мне нужна всего на один ужин!
— Лидия, пусть лучше останется лишнее, чем не хватит! — упрямо сказала мама.
— Лидуся, ты и сама поешь, и подружек угостишь, если какой не дадут с собой, — просительно сказала бабушка.
Папа молчал. Мама выразительно покосилась на него.
— В дороге аппетит повышенный, — изрек папа.
— Да всех!.. Всех — и самых маленьких малышей — нагрузили так, что руки у них обрываются. Посмотрите, что вокруг делается! — возмущалась Лидия-Лидуся. — Бегали люди, доставали, тратились, прямо-таки решали Продовольственную программу. А зачем столько харчей?