Утреннее море
Шрифт:
— Голова кружится?
И трижды, услыхав отрицательный ответ, уверяла:
— А ссадины наши заживут. А синяки и шишки сойдут.
Она помогла ему подняться в автобус и лечь на толстую постель из палаток и спальников — в проходе ближе к кабине водителя, чтоб меньше трясло в дороге.
Пирошка села в кресло у головы Виля. Впереди, в ногах, устроилась Лидия-Лидуся. Лицо у нее было холодное, порой оно становилось злым, порой по нему пробегала странная усмешка — будто Лидия-Лидуся мысленно корила кого-то.
Вилю стало не по себе. И он закрыл глаза, чтобы не видеть этой странной усмешки.
— Укачивает? — встрепенулась Пирошка. — Остановить автобус?
— Не!.. Все в порядке. Вздремну чуток, как в зыбке, — поспешил он успокоить ее.
Прокатился
Но Баканов, встретивший первую группу туристов у входа в лагерь, отговорил:
— Вижу, что умотала тебя дорога. Да и сам я гнал из Ростова без передышки — мурашки в глазах мельтешат. С тобой не сравниваюсь ни в коем случае, а все ж давай, брат, потерпим для блага общего дела. Знаешь, какие слухи захлестнули определенные круги нашей донской столицы? Уууу!.. Оказывается, руководство лагеря решило устроить тренировку на высочайшей вершине Кавказа, причем в самую непогодь. По-суворовски, дескать: тяжело в ученье, легко в бою. И половина лагеря болеет, кое-кто обморожен, два парня и одна девчонка покалечились, а физрук — не плаврук (так ему и надо)! — разбился насмерть! Начальника лагеря взяли под арест, старшая вожатая под следствием, врача лишили права работать в медучреждениях, а меня снимают с должности! Во Жюль Верны!.. Нынче в ночь я буду звонить в Ростов — до начальства истину доведу. Так что ты передохни полчасика, чайку выпей для бодрости, пока в моем «рафике» постелю для тебя соорудим. Капитонов уже связался с Сочи, договорился с хирургом и — о рентгене тоже: срочно снимки проявят — должны же мы знать, что и как у тебя под кожей и мясом. Больше знаешь, не так вольно фантазируешь. Ты уж продержись маленько, а там спи день и ночь…
— Поеду, ладно. Но в больнице меня не оставляйте. Сбегу!
— Слово! Здесь лучший уход обеспечим! Более сердечный!
В курортной поликлинике определили: кости руки целы, а на ребре трещина. Хирург велел принимать обезболивающее, стараться дышать полной грудью, чтоб в легких не было застоя. По возможности, жить обычной жизнью.
Когда вернулись, Виля устроили в изоляторе, в небольшой комнатенке с двумя кроватями. Укладывала его Пирошка.
— А Олег где?
— В соседней палате, через стенку. Боишься, что одному скучно будет?.. Спи… — Погасила свет: — Спокойной ночи.
И тихо прикрыла дверь.
Ночью он проснулся на миг — показалось, что Пирошка в домашнем халате спит на второй кровати. Так явственно показалось, что он едва не окликнул ее.
Как ни в чем не бывало в синеве сверкает четко очерченное солнце — не диск, а шарик. Воздуха словно и нет — так он прозрачен. И прохладен — оттого не парит сырой пляж. Море спокойное и мутное чуть ли не до горизонта — ручьи и речки вздулись во время гроз и дождей, захвативших побережье от Туапсе до Адлера, и натаскали грязи. Черные, как головешки, сучья, скатившиеся с водою с гор, качаются на поверхности, окаймляют прибойную линию.
Не действовал сильнейший соблазн — купание в море, — потому ребята все свои силы и всю детскую страсть отдавали «веселым стартам», здесь, на песке, где хватало простора. Ничем по существу не ограниченные, смогли одновременно соревноваться все группы отрядов — старшая, средняя, младшая. Отдельно — октябрятская. У каждой своя программа — в зависимости от возраста претендентов на командную и личную победу, у каждой свой зачет. Крик стоял, как на большом, заполненном до отказа стадионе — участник, выступив и превратившись в болельщика, ликовал и подбадривал товарищей по отряду, не щадя ни своих горла и ладоней, ни чужих ушей.
Братья Кучугуры и Лидия-Лидуся, сдав, как говорится, добытые в борьбе очки в отрядную копилку, отпросились у воспитателя — проведать Виля Юрьевича и Олега Чернова.
Окно комнаты, в которой лежал Виль Юрьевич, было притворено, занавески задернуты. Вадик встал на цыпочки, глянул поверх занавесок, шепотом сообщил:
— Медсестра перевязку делает… Айда сначала к Олегу…
Прислонясь
— Присаживайтесь подальше, чтоб не заразиться.
— Это ж простуда, а не грипп! Не боись! — Костик сел на кровать. — Вирусы у тебя и не ночевали!
— Пдостуда и дает пдостод гдиппозным видусам — осдлабляет одганизм, — как бы посмеиваясь над своей ученостью, ответил Олег с тихой и слабой улыбкой.
Все равно Вадик и Лидка устроились на стульях вблизи. Разговор не клеился — о чем толковать, ну, лежит, ну, носом хлюпает, а у них ничего особенного, кроме соревнования, которое отсюда представляется не столь значительным событием. Но стоило Олегу показать ребятам напечатанную в журнале статью о возможностях контактов землян с инопланетянами, и разговор схватился костром. Авторы статьи были осторожны — и верили, и сомневались, а мальчишки безусловно верили в самое невероятное. Послушать их, так найти общий язык с представителями, разведчиками, эмиссарами или злыми посланцами внеземных цивилизаций проще простого — надо лишь дожить до того времени, когда наука сделает новый необходимый рывок вперед; тогда Олегу, Костику и Вадику будет уже за тридцать! Это случится на рубеже двадцатого и двадцать первого веков, на рубеже второго и третьего тысячелетия — придет срок расщелкивать орехи, которые не по зубам нынешним прямолинейно мыслящим академикам.
«Так оно и будет — как же еще? Новый век, новое тысячелетие, новые люди, новые нравы… А Вилю Юрьевичу перевязку-то сегодня, сейчас, делает медсестра!» — безрадостно и безнадежно отмечала Лидия-Лидуся, потому что никогда еще жизнь ее не была такой безрадостной и безнадежной, да, совершенно безнадежной! Так дико складываются обстоятельства, словно кто-то изобретательный и ехидный старается досадить ей, метя в самое заветное. «Судьба играет человеком» — эти слова часто и с иронией повторяет папа. А что, разве не так, разве не играет, причем капризно?! Самого желанного лишает, хотя, казалось бы, вот оно: Виль Юрьевич попал в беду, и отчего бы судьбе не возложить на нее, на Лидию-Лидусю, заботу о нем, уход за ним?.. Да куда там! Надо было, чтобы медсестрой оказалась именно та женщина, которая вдруг заимела такую непонятную и сильную власть над ним. Будь другая, долго ли вызваться пособлять ей, подменять ее. Эта же — все сама, и глаз с него не спускает, а он — в трансе… Было жалко себя, было непередаваемо жалко себя — впервые полюбила и сразу неудачно!
До сих пор слово «любовь» воспринималось Лидией-Лидусей как непременная деталь стихов, арий, романсов. Если оно и применялось ею, то лишь для того, чтобы выразить свое отношение к родным, к погоде, к цветам, к бабушкиному пирогу с капустой или фирменным брюкам. Ну, еще примерялось оно к некоему мифическому существу, которое где-то и когда-то должно встретиться, вознаградить за ожидание и надежду, заполнить душу до предела и навсегда! Уже жил на земле, уже нес с собою счастье тот предназначенный человек — верно, ей пока неведомы облик и имя его… И теперь, когда этим распространенным и волнующим словом выражалось ее чувство к человеку, которого она недавно вовсе не знала, но который стал вдруг самым дорогим, единственно так дорогим на свете, теперь счастье отвернулось от нее. Точно судьба наказывает ее за то, что ее неудачно и безответно полюбил Олег Чернов!.. Его тоже было жалко. Она даже поругивала себя, бесчувственную: ведь даже благодарности не испытывала к нему, а он же, рискуя здоровьем и даже самой жизнью, пытался достать цветок эдельвейса — для любимой. Пусть не достал, главное — сознательно шел на жертву, шел!
Лидия-Лидуся принуждала себя подолгу смотреть на Олега, чтоб хоть что-то шевельнулось в душе, но там была пустота, вакуум!.. А если этот вакуум на всю оставшуюся жизнь? А если ей предопределено оставаться одинокой? Неужели и это ей не дано — стать выше своей доли, благородно и мужественно принять то, что выпало?
Она велела себе: встань! И встала.
Она велела себе подойти вплотную к спинке кровати Олега. И она подошла к той спинке.
Он обернулся. «Чего тебе?» — читалось в его тревожно вскинутых глазах.