Утренняя повесть
Шрифт:
Сердце мое упало: «Ну, все! Теперь Соколов разнесет по всему городу». Но я уже не защищался, не разъяснял. Мне опротивело все, и я ушел.
Сейчас, конечно, не было сил думать о чем-нибудь другом. Я представил себе, как Фимка прибегает к одному, другому: «Вы слышали новость? Невевоятную!..» Еще почему-то вспомнилось, как недавно наши мамы прибежали за нами в закусочную. Нет, теперь конец, Фимка растрезвонит всем на свете, он отомстит мне за проигранную «американку». Узнают учителя, вся школа. Пальцами
Я не расслышал, как бабушка несколько раз окликнула меня из кухни. Потом вздрогнул.
— Сережа, — просила она, — посмотри, не пришла ли машина с хлебом?
У нас во дворе склад булочной. Я выглянул в окно.
Шофер копался в моторе. Машина с поднятым капотом напоминала зверя, который железной пастью наполовину проглотил чумазого парня. Лишь сапоги да штаны остались.
— Ну, что там? — нетерпеливо спрашивала бабушка.
— Привезли, есть бел-хлеб.
— Только белый? А ржаной?
— Тоже. Я ведь так… пошутил.
Просто у меня иногда появляется желание читать слова наоборот, а на машине написано «хлеб». Вот и получается бел-хлеб!..
Когда стемнело, я поплелся к Людмиле. Густые тени в переулках перемежались с лунным светом, нарезанным ломтями. Тени шевелились, шумели. Усиливался ветер. Деревья сердито хлопали листвой, потому что им хотелось броситься в объятия друг к другу, но это не получалось. Пыль поскрипывала на зубах, жгла глаза… Люда укладывала чемодан. Она спокойно подняла на меня свои серые глаза:
— Ну? Ты готовишься? Поговорил с мамой? Из всех вопросов, которые она могла мне задать, это был самый тяжелый.
— Нет, — ответил я, — не поговорил. Я не поеду, Людка.
Ее лицо оставалось прежним: не шевельнулись брови, не опустились ресницы, только задышала чуть сильнее.
— Раздумал? — спросила она.
— Да вот… не хочется нарушать планы. Тут я, понимаешь, целую программу наметил: стильное плаванье, хождение по азимуту.
— Понимаю, — перебила она меня и с силой налегла на крышку чемодана. — Помоги!
Я нажал коленкой. Щелкнули никелированные замочки. Верилось и не верилось, что завтра на рассвете Людмила с Ольгой уйдут на «Тимирязеве», в настоящий рейс. Работать…
— Пойдем, я провожу тебя, — сказала Люда. Мы вышли.
На пустынном тротуаре ее туфельки стучали вызывающе громко. Ритмично. И — независимо. Мы молчали. Она, конечно, не поверила моей болтовне. Планы. Хождение по азимуту. Что она, дура? Наверняка сейчас думает, что я работы испугался. В лучшем случае.
Хуже, если она догадалась обо всем, об истинной причине моей трусости. Разговоров испугался, пересудов.
Мы дошли до угла. Людмила протянула руку.
— Пока.
Я пожал ладонь. Она была холодной.
Я шел, не оглядываясь. Стук каблуков быстро исчез там, за спиной. Ветер продолжал неистовствовать, шумные тени деревьев бросились мне наперерез. По лицу хлестнула пыль, в глазах появилась резь.
Я беспомощно оглянулся. Нет, не видать Людки. Была б она рядом, мы подошли бы вон к тому столбу. Там яркий фонарь. Я бы достал из кармана платок. Она бы мигом вытащила соринку.
Так было однажды…
Где-то у вокзала прогудел маневровый паровоз. И даже отдаленный лязг послышался. Я живо представил железнодорожную колею. Убегает она по насыпи, прямая, ровная. И вдруг в каком-нибудь месте рельсы сдваиваются. Намек на новую дорогу. Плавно, постепенно из одной колеи получаются две. Какое-то время они еще бегут рядышком. Потом одна из них ныряет в туннель, а другая, забирая все больше вправо и вправо, пересекает рощицу.
И с каждым метром они все дальше друг от друга. Так расходятся дороги.
Каникулы были в разгаре
После отъезда Людмилы ничего в моей жизни внешне не изменилось. Только стал я избегать Соколова.
Однажды на проспекте все-таки встретился с ним. Я пил газировку, и он подошел.
— Пвиветик, значит, ты не на павоходе? Ответ на этот случай был у меня заготовлен:
— Ко мне должен приехать Павлик, вот и остался.
— Какой Павлик?
— Двоюродный брат из Кривого Рога, тоже школьник.
— А-а… — Фимка, кажется, поверил.
На пляже он показывался редко. Видимо, записался в кружок балалаечников…
А от Дениса я теперь и на шаг не отходил. Даже ночевал у них частенько.
Во дворе мы ставили три раскладушки. Ростик спал на средней. Мне нравилось его попугивать:
— Знаешь, почему мы тебя в середку упрятали? Вдруг во время сна бандиты нападут на нас… Тогда, прежде всего, мне достанется или Денису. А ты — в центре, понял?
Но Ростик был не из пугливых. Посмотрел он на меня, как на помешанного.
— Ты чего, Сережка? Какие здесь бандиты? Да я во сне каждый шорох слышу на двести метров.
Может быть, и правда слышит? Тишина-то вокруг необычайная. Если засыпаешь дома, в помещении, почти всегда перед сном слышишь тягучий глухой звук. Будто в отдалении нескончаемо тянется и тянется обоз. Отчего это? Наверное, в комнату звуки проникают, как в морскую раковину: приложишь к уху — монотонно шумит.
А на дворе тишина. Она подчеркивается высокими небесами, щедрым звездным посевом, редким шорохом птичьих крыльев. Ти-ши-на.