Утренняя повесть
Шрифт:
Наверное, в это мгновение я смотрел на Людку сердито: все-таки трудно забыть танцульки. Людмила тронула мою руку.
— Ты все еще чем-то недоволен? Я сощурил глаза и сказал:
— Что ты, что ты! Я от всего просто в восторге.
Людка быстро отдернула руку, будто током ее ударило, А может, и в самом деле, когда мы злимся, в нас возникают токи?
В кондитерской было мало народа. Мы сидели за угловым столиком. Людмила смотрела прямо, но как-то мимо меня.
— Сережка… ты вот рассердился тогда… ну, что секреты у нас всякие с Ольгой.
— Как наложить? — не сразу дошло до меня.
— Покончить с жизнью. Она выпила уксус, эссенцию.
— Зачем? — не понимал я.
— Отец от них ушел, — Людка взглянула мне в глаза. — Ну что ты, как с луны свалился? Нашел он себе другую. Вот и все.
— А она? Ольгина мама?
— Спасли ее в больнице, еле выходили. Ты ее, кажется, знаешь?
Ольгину маму я видел несколько раз. Она была черноволосой, худощавой. Мы иногда собирались у Ольги, и всякий раз ее мама убиpaлa квартару, цветастой тряпкой смахивала пыль с тяжелого буфета и напевала одну и ту же песню. Точнее, единственную строку: «Ах, судьи, я его любила!»
Да-а, капитан Якименко выкинул номер! Еще в апреле, помню, забежал к Людке и услышал, как дядя Егор говорил домашним: «Петро откаблучивает…» Видимо, речь шла о Якименко…
Я и раньше знал, что взрослые иногда расходятся, сходятся. Но мало ли что я знал! Известно мне было, к примеру, и то, что люди попадают под машину, тонут. Но я ни разу не видел человека, раздавленного машиной. Утопленников видел, но издалека… По крайней мере, в нашем классе, даже в школе, никто не утонул и под машину не попал. Ни сам, ни родители. И рук на себя никто не накладывал.
Людка сейчас ни о чем не говорила и как бы давала мне возможность молчать самому. Удрученно. Вволю. Она, наверное, гипнотизировала меня и про себя повторяла: «Молчи и думай. Думай, молчи».
— Мужчины, — сказала она наконец, — все неверные… Неужели и мой батя может что-нибудь такое?
— Что ты, Люда! Ведь дядя Егор, он хороший…
— Помолчи… Я сама знаю, что хороший… Ладно, я могу и помолчать. Я ведь почему так
сказал? В моем представлении все отцы и матери были издавна родными — и навеки. А иначе как?
Я не ребенок. И понимаю, что они, возможно, и увидели-то друг друга впервые уже в солидном возрасте, когда им было по двадцать или больше. Но это умом понимаю. А сердцем — другое: издавна и навеки…
Мы вышли из кондитерской. Лицо Люды мне показалось пожелтевшим и больным. Потом она улыбнулась:
— Как ты сказал? «Мое золотистое чудо…» Надо запомнить, — она несколько раз повторила эти слова. — Ты тренируйся, Сережка, из тебя, может быть, поэт получится.
— Тоже… сказала! Я в Дзержинку буду поступать, в Высшее военно-морское имени Дзержинского. Да и слыханное ли дело — поэт Пивоваров! С такой фамилией нельзя быть поэтом.
Людмила пожала плечами: «Нормальная фамилия. Как у других».
В городе у нас литераторов не было. Но одного живого писателя я все-таки видел. Несколько лет назад Колька Тищенко, который недавно погиб на Финской, взял меня с собой на литературный вечер во вторую школу. Туда приехал известный украинский писатель Иван Ле.
Он рассказывал о первом съезде советских писателей, о Горьком. И еще о себе, о нелегком детстве… Парнишка вместе с товарищем решил броситься под поезд. Вышли они из села и направились к железнодорожному полотну. Легли. Поезд надвигался, как страшный железный ураган. «Не выдержал я, — рассказывал писатель, — отполз, кубарем скатился с насыпи. А мимо — грохот, колеса стучат. Гляжу… и дружок мой поднимается с земли, коленки отряхивает».
Жизнь побеждает! Конечно!.. Ольгина мама, вероятно, никогда больше так не поступит. А Людка, судя по всему, тогда в больницу ходила и Ольгу не оставляла. Потому и занятия пропустила.
— Не молчи, скажи что-нибудь, — попросила Люда.
«Молчи, не молчи!.. Разве поймешь ее!» — Тебе надо больше читать, Сережка, больше думать.
— Я и так думаю…
— Иногда даже по два раза на дню, да? — она рассмеялась. — Знаю, что ты читаешь. Один «Остров сокровищ». Как мой батя. Он тоже читает-перечитывает одно и то же.
Дядя Егор нередко держал в руках томик в крепкой пурпурной обложке. И всякий раз похваливал:
— Во книга! Микола Островский написал — «Як гартувалася сталь», не оторвешься.
А замечание в мой адрес — несправедливое Я читал. Даже стихи читал: Пушкина, Шевченко, Багрицкого… Наизусть я их, правда, не заучивал, — только те, что в школе задавали. Но любил какую-нибудь строку или слово повторять много раз. «Свежак надрывается… свежак надрывается», и дальше: «Прет на рожон… прет на рожон Азовского моря корыто».
Какая здесь музыка! И мускулы чувствуются, напряжение.
Прошлой зимой, в один из субботних вечеров, мы с Борисом Костылиным пришли в редакцию местной газеты. Борис до этого написал в школьную стенгазету статью «Молодежь — на лыжи!» Ее заметили и перепечатали, и пригласили его заходить в редакцию по субботам. Здесь собирались любители литературы. Объединение такое.
В тот вечер звучали стихи: классиков, современных поэтов.
Когда мы вошли, какой-то военный читал неизвестное мне стихотворение. И сразу же меня поразила одна строка…
Я наклонился к соседу и спросил:
— Кто написал?
Но на меня зашикали, посмотрели искоса. И потом, в течение нескольких лет, я не знал, чьи же это были стихи?
А строка жила во мне, чуточку тревожная, стройная, необыкновенно выпуклая.
Вот она:
И деревья, как всадники. Съехались в нашем саду.Мне снова предлагают подумать
Все же Фимка Соколов — тип невероятный. Пристал ко мне, как банный лист: