Утренняя заря

Ницше Фридрих Вильгельм

213

В чем мы бываем художниками. Кто делает кого-нибудь своим кумиром, тот старается оправдаться перед самим собой, возвышая его до идеала; он становится художником в искусстве создавать себе чистую совесть. Если он страдает, он страдает не от незнания, а от самообмана, как будто бы он не знал. Внутреннюю потребность и наслаждение такого человека (сюда принадлежат все страстно любящие) нельзя черпать обыкновенными ведрами.

214

Ребенок. Кто живет как дети, т. е. не борется из-за куска хлеба и не думает, чтобы его действия имели решающее значение, тот остается ребенком.

215

Я хочу иметь это все. Кажется, что человек стремится только

к тому, чтобы владеть; по крайней мере, формы языка имеют такой смысл, всякое прошедшее действие люди выражают так, как будто бы они получили то или другое в свое владение: ich habe gek"ampft, gesiegt (я боролся, я победил), значит, я имею в своем обладании борьбу, победу. Каким жадным представляется здесь человек! Даже «прошлое» не спасается от него, он хочет обладать и прошлым!

216

Опасность в красоте. Эта женщина красива и умна. Ах! насколько умнее сделалась бы она, если бы она не была так красива!

217

Домашний мир и душевный мир. Наше обыкновенное расположение зависит от того расположения, в каком мы хотим видеть окружающих нас.

218

Новое выдавать за старое. Многих раздражает, когда им рассказывают новость; они чувствуют превосходство, какое дает новость тому, кто первый знает ее.

219

Где же прекращается «я»? Большинство людей принимают вещь, которую они знают, под свое покровительство, как будто бы знание отдает ее им в собственность. «Я» не имеет границ в страсти присвоения: великие люди говорят так, как будто бы все времена стояли позади них, а они были головой этого громадного тела; хорошие жены вменяют себе в заслугу красоту своих детей, их платья, их собаки, их доктора, и не рискуют только сказать «это все – я». «Chi non ha, попе», – говорят в Италии.

220

Домашние животные, растения и родственники их. Есть ли что-нибудь более отвратительное, как сентиментальность в отношениях к растениям и животным со стороны тех тварей, которые изначально живут между собой, как самые лютые враги и не требуют нежного чувства к своим обессиленным и изуродованным жертвам! Перед «природой» такого рода стоит человеку задуматься, если только он человек мыслящий.

221

Два друга. Были друзья, но перестали быть друзьями, и они разорвали свою дружбу одновременно с обеих сторон: один потому, что считал себя непонятым, другой потому, что считал себя слишком понятым, – и оба при этом обманулись! – потому что каждый из них мало знал себя самого.

222

Комедия благородных. Те, которым не удается благородная сердечная искренность, стараются обнаружить свою благородную природу скромностью и строгостью и некоторым пренебрежением к искренности: как будто бы сильное чувство их доверчивости стыдилось показать себя.

223

Где нельзя ничего говорить против добродетели. У трусов считается дурным тоном говорить что-нибудь против храбрости, и такой человек вызывает к себе презрение; человек, не понимающий пощады, очень раздражается, когда говорят что-нибудь против сострадания.

224

Мотовство. У раздражительных и вспыльчивых натур первые слова и действия большей частью не имеют никакого значения для их настоящего характера, они внушаются обстоятельствами и бывают подражаниями духу обстоятельств. Но раз они сказаны или сделаны, то следующие за ними характерные слова и действия часто должны стремиться или к примирению, или к отплате добром, или к забвению.

225

Надменность. Надменность есть показная или наружная гордость; но гордости именно свойственно не иметь способности к притворству, к игре, к лицемерию, – поэтому надменность есть притворство неспособности к притворству, нечто очень трудное

и большей частью не удающееся. Но предположим, что надменный человек, как обыкновенно бывает, изменяет самому себе; его ожидает тройная неприятность: во-первых, на него сердятся за то, что он хотел обмануть нас; во-вторых, на него сердятся за то, что он хотел стать выше нас; в-третьих, над ним смеются за то, что ему не удались обе его попытки. Следовательно, как сильно надобно воздерживаться от надменности!

226

Незнание своего рода. Если мы слушаем, как говорит кто-нибудь, то часто достаточно бывает услышать произношение одного согласного звука (например, «р»), чтобы навести нас на сомнение о правдивости его чувства: мы не привыкли к такому произношению – оно звучит для нас «деланным». Здесь область самых грубых ошибок: то же можно бы сказать и о стиле писателя, который имеет привычки, каких, кроме него, никто не имеет. Его «естественность» как таковая чувствуется только им одним; и он нравится и вызывает к себе внимания именно тем, что он сам чувствует «деланным», в чем он следует моде и «хорошему вкусу».

227

Трудность службы. В великом искусстве служить самой трудной задачей является служить необузданно честолюбивому, который во всем бывает самым сильным эгоистом, но ни в коем случае не хочет считаться таковым, который хочет, чтобы все совершалось по его воле и по его прихоти, но, однако, так, чтобы со стороны казалось, будто он приносит себя в жертву и редко желает чего-нибудь для себя самого.

228

Дуэль. «Если бы я был вызван на дуэль, – сказал кто-то, – я счел бы это выгодным для себя, потому что вокруг меня храбрые товарищи». Дуэль последний, существующий еще теперь, вполне почетный путь к самоубийству, но путь обходной и не вполне безопасный.

229

Пагубное. Самое верное средство погубить молодежь – это заставить ее ценить выше того, кто одинаково думает, чем того, кто думает иначе.

230

Герои культа и его фанатики. Фанатик идеала, имеющего тело и кровь, бывает настоящим фанатиком до тех пор только, пока он отрицает, и он страшен этим: он знает отрицаемое так же хорошо, как самого себя, по той простой причине, что он вышел оттуда, там его дом, и втайне он постоянно боится вернуться еще туда, он хочет сделать возвращение туда невозможным для себя именно способом своего отрицания. Но как скоро он начнет утверждать, он закрывает наполовину глаза и начинает идеализировать. Идеалист личности ставит эту личность перед собой в таком отдалении, что не может отчетливо видеть ее, и то, что он видит, ему кажется «красивым», т. е. симметричным, с мягкими линиями, неопределенным. Так как теперь он будет даже молиться на свой идеал, представляющийся ему в дали и в высоте, то он бывает вынужден, для защиты своего идеала от profanum vulgus – «непосвященной черни», выстроить ему храм. Сюда приносит он всякие священные, достойные уважения предметы, которыми он еще владеет, для того чтобы обаяние их еще более возвысило его идеал и чтобы он, питаясь этой пищей, рос и становился все божественнее. Наконец, он создал себе божество, – но увы! есть сила, которая знает, как это случилось, – его интеллектуальная совесть; и другая сила, которая, наоборот, совершенно бессознательно протестует, это – сама обоготворенная личность. Теперь, вследствие культа, хвалебных песен и курения фимиама, она становится несносной и выдает себя, самым очевидным образом, что она не божество, а слишком простой человек. Здесь такому фанатику остается еще один исход: он позволяет идеалу дурно обращаться с ним и с ему подобными и объясняет все несчастье in maiorem dei gloriam: еще новый обман и благородная ложь. Он идет против самого себя, и как лицо, с которым несправедливо поступают, испытывает при этом ощущение как бы мученика, – таким образом он высоко поднимается в своем мнении о самом себе. Люди такого рода жили, например, вокруг Наполеона; может быть, именно он и дал нашему столетию романтическое, чуждое духу Просвещения преклонение перед «гением» и перед «героем», – он, пред которым Байрон не стыдился говорить, что он червь по сравнению с таким существом (формулы такого преклонения нашел старый бестолковый брюзга, Ф. Карлейль, который свою долгую жизнь употребил на то, чтобы сделать англичан романтиками, – напрасно!).