Утро чудес
Шрифт:
— Вот он, Павел, полюбуйся на свое чадо, — сказала она и застыла, не справляясь с волнением.
Отец сделал движение корпусом, но не поднялся. В глазах заиграли жадные лучики. Он сидел, откинувшись на спинку стула, почти игрушечного под его тяжелым тучным телом, нервно ворошил черную прядь волос. Ему надо было встать сразу, шагнуть мне навстречу, но он замешкался, и момент был утерян. Я поздоровался и вдруг почувствовал, что не знаю куда деть руки. Сунул в карманы, вытащил.
— Ну здравствуй, Эдуард, — сказал отец и встал. Он обнял меня и поцеловал в щеку. Давним,
Он не отпускал, крепко держал за плечи, а мне было отчего-то стыдно смотреть ему в глаза. Я уставился в его выбритый до синевы подбородок, в крупный полосатый узел галстука и с нетерпением ожидал конца необходимой церемонии.
— Павел, Эдик-то догнал тебя. Такой же длиннющий, — сладко говорит за моей спиной мама.
— В нашу породу пошел, — соглашается отец. — Иван Семенович, дед твой, сынок, двухметрового роста был. Каланча! Ты-то помнишь его, Аня?
— Смутно. Я ж его один раз всего видела, как перед войной ездили… Возил ты меня своим напоказ.
— Сильный был человек. Хуторской кузнец! Гражданскую прошел, в эту войну партизанил. Сколько контузий да ранений перенес. А умер глупо — от пустякового нарыва. Мог бы еще жить.
— Гляжу я на вас, ребята, ну до чего ж вы похожи. Родственнички.
«Она еще шутит», — подумал я, обижаясь на маму. И вдруг сказал:
— Я есть хочу.
— Правильно, сын, соловья баснями не кормят, — бодро поддержал меня отец. — Накрывай, мать, на стол. Корми мужчину.
— Сейчас будем ужинать. Мы же тебя ждали, сынок. Иди, мой руки.
Когда я вернулся из ванной, отец выкладывал из чемодана на стол содержимое — бутылку вина, две баночки икры, большую цветастую коробку конфет. Спросил:
— Как учишься, Эдуард?
— Нормально, — ответил я и подумал. «Неужели мама ему не сообщила, как я учусь?»
— Ты бы отцу дневник показал, — крикнула из кухни мама. — Павел, у него все пятерки. Все до одной.
— Мам, а хвастаться нехорошо.
Мама вошла в комнату с тарелками в руках.
— Когда есть чем хвастаться, не грех.
— Все-таки нехорошо, — повторил я.
— Не упрямься, доставай дневник.
— Ну, что ты, Аня. Я верю, что мой сын — отличник.
«Мой сын», — усмехнулся я.
Отец закурил. Я пошел следом за матерью на кухню. Мама шепнула:
— Не оставляй папку одного. Неудобно. Поговори с ним о чем-нибудь. Покажи свои картины.
— Не буду я ему ничего показывать. Когда он уедет?
— Завтра уедет, успокойся.
— Только ты не лебези перед ним. Я тебя прошу.
— Ты мне не указывай, как себя вести, — рассердилась мать.
За столом отец разлил по рюмкам вино, мне тоже. Вино я пил единственный раз в жизни, когда еще дружил с Катришем. Мы получили свидетельства за семилетку, и Сережка предложил отметить. Он объяснил, что все взрослые люди отмечают важные события в жизни с вином. Мы купили бутылку и забрались в глубь городского парка. Вино было приторно-сладкое — я едва осилил половину стакана. А Сережка, воображая, прихлебывал из горлышка, но ему тоже было противно.
Я отставил рюмку.
— Да, Павел, ему не надо. Рано еще. Хватит того, что уже покуривает, — сказала мама, косо взглянув на меня.
— Как там говорят: курить — здоровью вредить, — засмеялся отец и подмигнул мне. — Я закурил впервые на флоте и с тех пор каждый год собираюсь бросить. Но когда-нибудь обязательно брошу.
— Ты хоть начал в зрелом возрасте, а этот с пеленок распробовал. И курит-то, Павел, всякую ерунду. «Прибой», какие-то «Театральные».
— Ну, мам…
— Уж не врал бы: «Не курил, честное слово». А от самого табачищем несет как от извозчика. Тебе положить салат, Павел?
— Да-да, — кивнул отец и взял рюмку.
Они выпили за встречу и заговорили о своем, давнем. Мама все подкладывала отцу еду, все ухаживала за ним. То на кухню за чистой тарелкой сбегает, то за полотенцем. Он ей жизнь испортил, а она ему на колени полотенце расстелила, чтоб не испачкался. «Хорошо, что отец не лезет ко мне со своими вопросами. А то еще воспитывать начнет. Любят они все воспитывать», — подумал я.
— За твои успехи, сынок. За то, чтобы ты не делал в жизни ошибок, — предложил тост отец и задержался на какой-то своей прерванной мысли, так что на лице его отразилась борьба. Он коснулся рюмкой стола, и она чуть пролилась. А я отчего-то вспомнил, как когда-то, давно, врал мальчишкам, что проводил отца в дальнее плавание. Стыдно было сознаться, что отец ушел от нас навсегда. И я сочинил красивую сказочку про то, как отец мой ходит на большом торговом судне помощником капитана. Ходит едва ли не по всем морям и океанам. И из каждого порта шлет мне письма. И мне верили. Я так увлекся, что поверил в это сам. Честное слово, с ложью было легче жить, чувствовать себя не ущербным, не сироткой наполовину, как те мальчишки, у которых отцы погибли на фронте. Впрочем, они гордились своими отцами. А мне было так обидно. Но сейчас той острой обиды я уже не чувствовал. На какой-то миг стало даже его жаль.
Мать сделала движение рукой, но рюмку не взяла. Серая тень набежала на ее лицо, в глазах полыхнула давняя боль. Эти глаза встали из тех далеких, тяжелых дней, и я запомнил их на всю жизнь. Но, повинуясь более сильному чувству в себе, она так и не смогла опротестовать его слова, хотя бы внешним укором, остановилась на полпути и отступила. Улыбнулась, и во мне что-то заныло. Но отец, должно быть, ее понял и выпил в мертвой тишине один.
Потом он обратился ко мне и маме.
— Куда же думаем после школы?
— А, ну его, хочет быть художником. Только все это несерьезно, увлечение, — сказала мама.
— Художником? — удивился отец. — Конечно-конечно, помню, что-то ты рисовал, Эдуард. Но маленьким, по-моему, мечтал быть военным моряком. Адмиралом!
— Каким там адмиралом, Павел! Вбил себе в голову художественное.
— Мам, ты мыслишь, как Сережка Катриш. Художник всего лишь жалкий маляр. А вот инженер… Здорово звучит, я понимаю. Представляю себе, как Сережкина мать будет говорить тебе: «А мой на инженера учится», — сказал я и взглянул на отца, ища поддержку.