Утро года
Шрифт:
— Это потому, — закричал Федор Козырев, перебивая докладчика, — что у Минайки дисциплина… Он из Эр-ка-ка принес ее… Он меня знаешь как мурыжил за Чалого, даже взопрел я!.. Сперва я думал, что Минай просто-напросто форсит, думал, языком только умеет балабонить, а он не тут-то было…
— Постой, ты, дядя Федор, обожди… В прениях слово возьмешь, — призвали к порядку Козырева.
— Серчал я на Минайку, — не унимался Федор, — зеленый, мол, ты учить меня… Поживи с мое… а все напрасно. Без этой самой дисциплины нам не обойтись. Дело тут, верно, не в годах… Прямо скажу. У Минайки, хотя он и молодой,
По скамейкам заметно прошло движение.
— Это хорошо, товарищи, — продолжал Сорокин, — хорошо тем, что мы открыто признаем свои ошибки… Вот дядя Федор — он откровенно признался. И если он действительно последует примеру товарища Кукушкина, то я опять скажу, что это больно хорошо. Конечно, у Кукушкина выработалась определенная дисциплина, но, товарищи, скажите, кому не знакомы правила ухода за конем? Все отлично знают эти правила, но беда в том, что не каждый полностью выполняет их на деле. Каждый конюх может и должен работать так же, как работает товарищ Кукушкин. Этого мы будем требовать от каждого.
Собрание кончилось далеко за полночь…
Наступал сев. Горячее солнце беспощадно расплавляло почерневшие, тяжело осевшие сугробы.
Минай, гоняя лошадей на водопой, любовно смотрел на их гладкие бока и крутые крупы.
С водопоя, раздувая розоватые ноздри, кони высоко вскидывали задние ноги и, круто подгибая головы, вихрем неслись до самых ворот конюшни.
Минай, закрывая ворота, еще раз заботливо оглядывал лошадей, и, уходя, радостно вздыхал, и говорил вслух:
— Вот теперь, пожалуй, можно и написать…
В один из вечеров, поджидая кольцевого почтаря, он сидел за столом и усердно выводил чернилами на конверте адрес командира батареи, в которой служил.
Минай крепко хранил свое обещание держать постоянную письменную связь со своей частью. В письме он подробно описал подготовку колхоза к севу, а также и свою работу. Вложив письмо в конверт, он на минутку задумался, быстро вынул его обратно и в самом конце, сбоку, приписал:
«…А еще сообщаю, что Машка вчерашней ночью ожеребилась. Принесла жеребчика… Жеребчик вороной, на лбу звезда, породистый. Уж такой жеребчик — картинка! Назвал я его Беркутом. Ну вот и все пока».
1939 г.
Сказ об Усе, рыбаке и рыбке
Есть в нашем крае, на Самарской Луке, речка Уса. Свое начало она берет в Сызранском районе, а около Молодецкого кургана впадает в Волгу.
Веками вилась речка Уса узкой лентой, текла мимо полей, лугов и огородов, мимо высоких гор. В летние жаркие дни мелела, и ее можно было свободно перейти вброд.
И вот тихими шажками беда подкралась: речка до того обмелела, что жить в ней рыбам год от года становилось все труднее и труднее. Ерши хотя и махонькие рыбки, а любят места глубокие, с чистой проточной водой. Плотвицы не так разборчивы, но и те стали часто жаловаться на трудное житье.
— Что делать, как быть? — вздыхали они при встрече с голавлями и красноперками. — Куда деваться?
Но никто из них не мог придумать —
— Мы к тебе, наш добрый и храбрый Ерш Ершович, — кланялись плотвицы-сестрицы, голавли лобатые, окуни полосатые, красноперки-увертки и прочие рыбы. — Речка наша пересыхает, простора нет, кормиться нечем, как дальше жить?
Выслушал Ерш Ершович жалобы рыб и сказал:
— Мне тоже здесь не сладко живется. А выход из трудного положения один: придется менять местожительство, уходить в глубокий водоем.
— А где он, этот глубокий водоем? — обрадовались рыбы.
— Может быть, близко, а может, и далеко, — неопределенно ответил Ерш Ершович. — Искать надо.
— Придется искать, — в один голос проговорили рыбы. — Выручай, Ерш Ершович! Ты все ходы-выходы знаешь. Да и смелости и выносливости у тебя хоть отбавляй. И умом бог не обидел — никто сравниться с тобой не может.
— Ну что же, — согласился Ерш Ершович. — Ежели так, то надо плыть.
Собрался Ерш Ершович скоро-наскоро, простился со своей Ершовной да с ершатами — малыми ребятами, поклонился плотвицам-сестрицам, голавлям лобатым, окуням полосатым, красноперкам-уверткам и прочим рыбам и отправился в путь-дорогу.
Плывет мимо густых таловых кустов, перебирается через узкие мелкие ручьи и перешейки, где воробью по колено. Плывет, торопится.
Много прошло времени с тех пор, как Ерш Ершович покинул речку Усу. Плывет он днем и ночью — поесть некогда. Схватит на ходу личинку-другую, комара-толкуна или ручейника и — дальше. Теперь он плывет уже вниз по течению Волги, заглядывает в каждый залив, в каждую воложку и затон, облюбовывает глубокий водоем.
Но вот Ершу Ершовичу попадается небольшая воложка с чистой проточной водой. Плывет он ранним утром вдоль крутого берега и никак не налюбуется: тут и омуты глубоченные есть, и заводники, и перекаты. Берега густо поросли кустарником, а у самой воды трава-осока стеной стоит, от ветерка чуть-чуть покачивается, к воде льнет, пригибается. А над осокой-травой стрекозы да бабочки всех цветов кружатся, резвятся, на травинки отдохнуть присаживаются и по неосторожности в воду срываются, а их тут же, с налету, голавли да язи подхватывают. И решил Ерш Ершович твердо-натвердо переселиться на жительство в эту воложку. «Лучшего и желать нечего, — рассуждал он. — Только вот сейчас позавтракать надо хорошенько да отдохнуть, а потом и возвращаться можно».
Опустился Ерш Ершович на самое дно и стал там отыскивать себе пищу. Потом он поднялся немножко кверху. И вот на тебе: откуда ни возьмись — червяки. Стоят себе на одном месте да извиваются, сами в рот так и просятся. Чудно! Смотрит Ерш Ершович на одного, другого, третьего — глаза разбежались, не знает, которого прежде проглотить. Выбрал самого крупного и — цап… Но проглотить червяка он не успел. Какая-то невидимая сила мигом выбросила его на берег, и он тут же потерял сознание.
Попался, Ерш Ершович на крючок рыболову дедушке Петровичу и угодил в рыбацкое ведерко. Собрав последние силы, с шумом взметнулся ерш да и выпрыгнул. Но упал не в воду, а рядом, в траву. Дедушка Петрович осторожно, чтобы не уколоть пальцы, взял Ерша Ершовича и опять положил в ведерко.