Утро Московии
Шрифт:
– А откуда тебе это знати? – повысил голос Соковнин.
– И так, аже малолетку сущему, ясно. Когда Липку отец продавати привел, в тот же час вы письмами с ним крепились, дабы Липка домой приходити стала, а вот уж десятую неделю за ворота ее не велено пускати. К воротам придешь, спросишь, а дворня твоя скалится.
– Не твое дело!
– Она сестра мне кровная, а посему и дело то мое есть! А вот твой отговор – не Христово дело, боярин!
– Отпрянь! – В ярости Соковнин привстал в стременах и два раза перекрестил плеткой прямо по ладному лицу Степана, как по чистой воде, только и было разницы, что лицо не
– Отпрянь! – снова замахнувшись, крикнул Соковнин, уверенный в том, что холоп отползет в сторону.
Но Степан не только не отполз, даже не шелохнулся, не отвел, не опустил глаз и, казалось, не сморгнул.
– Отпрянь!
– Забивай, боярин, на нас Бог смотрит!
Прокофий Федорович опустился на покровец, коротко дернул повод и объехал Степана.
Не Бога – лица этого испугался Соковнин. Таких лиц, воли такой не было до Смутного времени.
«И чего с миром деется, чего деется?» – сокрушенно вздохнул он и дал ход лошади.
Челядь вереницей кинулась за ним, оббегая чудного парня, и тут же скрылась в туче пыли. На дворе стало тихо и пустынно, только оживал на миг скворчиный выводок под стрехой житницы, когда подлетали родители, да бесшумно постреливали ласточки.
– Шел бы восвояси, чего уж тут… – сказал Степану воротник.
Но тот все еще стоял на коленях и не видел, что из подклети, вытирая мокрые щеки о коромысло, смотрит на него Липка.
Глава 3
Солнце уже поднялось из-за стены Белого города, повело по Воздвиженке тени – от высоких домов, от деревьев, от плотных заборов. По-утреннему пряно пахло гнилью отсыревших за ночь деревянных тротуаров, густо несло из переулков лебедой и крапивой. Тут и там скрипели ворота, хлопали калитки. Скотину уже прогнали по улицам на пустыри, на скородомные забереги [128] , к слободам, и теперь пробудившаяся, отмолившаяся Москва шла по кормление свое: на литейный двор, на мельницы, на лесоповал, разбредалась по кузницам, по колымажным дворам, по лесосплавным заберегам. Тесно становилось на тротуарах, и те, что тащились с узлами, корзинами да сундуками, – торговые люди, их захребетники, – шли посреди улицы, спеша в свои ряды на Пожаре, на Арбате, на берегу Неглинной. Изредка пропылит на лошади стольник или стряпчий, еще реже проколыхается боярская шапка, и снова однообразная вереница пестрых рубах течет и течет по улицам, с утра разбухая толпой у дверей царевых кабаков, у прохладных порогов откупных кружечных дворов. Тут первые торги дня, первые драки, первые нетрезвые крики:
128
Скородомные забереги – берега рек в районе Скород ома, на окраине Москвы.
– Боярин едет!
– Эй! Боя-я-ярин! Поклонись за меня царю-батюшке, развертит твою брюшину подколодница [129] !
Поди сыщи тут, в толпе, кто крикнул! Стрельца не видно. Стрелец еще до заутрени причастился у целовальника и посапывает в холодке, а тут страдники от лошади не отшатнутся, под плеткой шапки не ломают. Стегнул одного, окрестил по шее другого – чуть отпрянули и снова гилевой дрянью глотку дерут:
– Почто забойство твориши, боярин?
129
Подколодница – змея.
Цапают ручищами за стремена, только успевай хлестать по рукам, толкать ногой в грудь.
– Эх, боя-я-ярин, шапку тебе овса!..
Прокофий Федорович только тут вспомнил про свою горлатную шапку, но так и не надел ее до самого приказа.
Приказ Чети Устюга Великого размещался в трех сдвинутых друг к другу избах близ стены Кремлевского посада. Еще издали Прокофий Федорович увидел знакомые ворота, увенчанные тесовой крышей. Одна створка ворот почти совсем отвалилась и висела на еловом крюке; второго, верхнего, не было вовсе. Жердь, которой надлежало припирать ворота на ночь, валялась в проезде, полузаросшая травой.
«Не свое – не жалко. Никому ничего не надобно…» – угрюмо подумал Прокофий Федорович, но его не очень тронул этот привычный казенный беспорядок, только опаска, что не прошел бы об этом слух среди бояр, неизменно тревожила и поднимала злобу на приказных сидельцев.
На крыльце, верхом на перилах, как мальчишка, сидел сорокапятилетний подьячий Никита и плевал сверху на лопухи. Никита сидел спиной к воротам и поздно увидел лошадь грозного приказного хозяина. Увидел – опешил на мгновение, кинулся было в приказ.
– Куда!
Никита замер.
– Держи поводья!
Никита ссыпался вниз по лестнице, принял поводья и, не зная, как сообщить своим о приезде Соковнина, молча кланялся, вместо того чтобы громко поздороваться и тем привлечь внимание к нежданному визиту приказного дьяка.
Прокофий Федорович остановил лошадь вплотную к крыльцу, выпростал из стремян носки сапог, прицелился к ступеням и сполз на животе, сдвинув подушку дородства к самому подбородку.
– Чего полтины свои уставил?! – рыкнул он на Никиту, а когда тот почтительно отвернулся, хозяин одернул подушку вниз, поправил съехавшую скуфью, надел поверх нее шапку и, косолапя, заскрипел ступенями в приказ.
Никита тотчас накинул узду на перила, отшагнул от лошади и поднял палку. Он выбирал момент, чтобы изловчиться и швырнуть палку в решетку окошка в клети – дать знак своим.
– Я вот те возвещу! – прошипел Прокофий Федорович с рундука и погрозил пальцем. При этом он так устрашающе выкатил глаза, что подьячий отбросил палку и безнадежно отступил за лошадь.
«Ну, быть грозе великой!» – подумал он и где-то в самой глубине души радовался оттого, что приказные, с утра обыгравшие его на алтын с денгой, получат сейчас от Соковнина – отчерпает им полной мерой.
В первой, заприхожной половине не было никого. Тишина. Вдоль зарешеченных окошек тянулся длинный стол с резным подстольем, с вырубами для коленей. Перед каждым таким вырубом, как раз напротив окошек, стояло семь низких кленовых стольцов для сидения приказным – по стольцу перед окошком.
«В прошлом годе было только три окошка, а ныне – все семь, у каждого, вишь ты, по окошку проделано на казенные алтыны. Моду какую взяли, дармоеды!» – ухмыльнулся Прокофий Федорович, уже закипая понемногу оттого, что никого в приказе пока не видно.