Утро рождается ночью
Шрифт:
– Была. На материке. Так ее ж оттуда везти надо, а товарищ Белов государственную копейку бережет. На транспорте экономим, на оленях губим. А наш олень золото дает, панты...
Сизов спросил:
– У кого закурить найдется?
– Ни к чему бы, - сказал Николас.
– Да, - сразу же согласился Сизов, - ты прав. Совсем ни к чему мне курить...
10
По выгулу бродил "детсад": олени-малыши, только что отбитые от матерей. Они то и дело подбегали к большому деревянному жбану и пили воду, весело посматривая на людей, которые проходили мимо. Люди шли в оленник,
Оленята не боялись людей, но услыхав где-то вдалеке рев автомобильного мотора, бросились врассыпную.
Сизов посмотрел им вслед и остановился. Он долго смотрел вслед оленятам и разводил руками, чтобы отдышаться. Николас с оленеводами пошел дальше, не останавливаясь, и Сизов был благодарен ему за это. Когда болен сильный человек, он будет скрывать болезнь. Только слабый радуется участию окружающих, потому что сам он не в силах драться с недугом один на один.
Отдышавшись, Сизов пошел следом за оленеводами. Но быстро идти было невмоготу, и он пошел совсем медленно, то и дело останавливаясь. А потом он подумал: "Я дождусь машины, она где-то рядом. Наверное, везут оленей с дальнего выгула - сортировать в денник..."
Сизов присел на пенек и стал сгребать носком ботинка мягкие желтые листья.
Листья шуршали, словно горящая бумага. Сизов вспомнил, как он сжигал письма жены, когда она убежала с острова с тем, с другим. И Сизов подивился еще раз, до чего похож звук, когда сгребаешь носком ботинка опавшие желтые листья, на тот, который он слышал десять лет тому назад, сидя у маленького, сложенного им самим камина. Алешке тогда был годик. Он стоял в своей кроватке, хлопал в ладошки и, глядя на огонь, который плясал в камине, весело кричал:
– Го-го! Го-го!
А Сизов машинально поправлял его:
– Огонь, огонь!
А потом в комнату вошла тетя Лида, взяла Алешку из кроватки и стала его укачивать. Она укачивала мальчика и говорила Сизову:
– Будет вам, Кирилл Семеныч. О дерьме убиваться, так и жить-то не надо...
Сизов кивал головой и негромко повторял:
– Огонь, огонь, огонь...
11
Николас и оленеводы видели, как директор Сизов сел в машину. Шофер Вася Гусь проехал метров сто и, не заезжая в оленник, остановился, резко тормознув.
– Сейчас ему Васька все выложит, - сказал Николас, - не надо бы...
И Николас собрался идти к машине, но оленеводы остановили его, и Федот Темин, по прозвищу "Танцор", негромко и спокойно заметил:
– Так или иначе, а знать-то он должен.
Николас остановился и нерешительно спросил:
– Может, позже? Болен он...
– А что такое?
– С сердцем что-то, - солгал Николас.
– Женьшень надо пить, - посоветовал Темин, - я ему сегодня занесу, у меня на меду настоян. Корень здоровый, я его позапрошлым годом откопал.
– Или пантов наварить, - сказал низкорослый квадратный оленевод Макар Иванович.
– У меня после финской все легкие мороз изъел, врачи говорили - кранты мне. А как навар пантов попил, кровь с панта полизал, так с той поры дышу, не жалуюсь.
Они все лечат, точно знаю.
Николас слушал Макара Ивановича, кивал согласно головой, а сам все время смотрел на машину. Он видел, как Вася Гусь и директор враз закурили; он видел, как Вася начал зло размахивать руками. Он говорил беспрерывно, не вынимая изо рта папироски. Сизов слушал его, полуотвернувшись к окну и пуская колечки. Они казались черными, эти колечки папиросного дыма, потому что воздух был прозрачен и чист, а в эти предвечерние часы особенно.
Директор Сизов всегда слушал Васю Гуся с папироской, потому что иначе слушать его не было никакой возможности. Он всегда и на всех нападал, всегда и всех критиковал, хотя был, пожалуй, самым добрым человеком на острове. Сизов познакомился с ним случайно, позапрошлой зимой, когда тянули дорогу от поселка к дальнему выгону и к лаборатории. Дорога шла по самой вершине сопки - среди валунов, здоровенных деревьев и смерзшихся комьев земли. Вася Гусь работал на строительстве дороги взрывником. Он приехал сюда, как он сам говорил, в трехмесячную командировку, а остался на всю жизнь.
В тот день Сизов поднялся к строителям на сопку - посмотреть, как двигались дела. Он забрался на самую вершину и увидел, как по просеке поднимался человек в легоньком пиджачке.
Перевал, который лежал чуть ниже вершины, был закрыт облаками, моросила какая-то гадость: не то дождь, не то крупчатый мокрый снег, а скорее всего и дождь и снег вместе. Наст из-за этого был скользким, и человек, поднимавшийся по просеке, то и дело падал, прижимая к себе бумажный мешок с аммоналом и бикфордовы шнуры, смотанные в круг.
Человеком этим был Вася Гусь. Он сыпал аммонал под особенно кряжистые пни и корневища, которые не поддавались ни рукам, ни бульдозеру. Поднявшись на самую вершину, он остановился рядом с директором Сизовым и достал из кармана свисток.
В тайге пели птицы. Они перелетали с дерева на дерево, ни на шаг не отставая от Васи Гуся.
– Беда мне с ними, - сказал он Сизову, - любит меня птица. И фамилия у меня птичья. Гоню их, пугаю, чтобы под взрывы не лезли. Куда там...
Вася посмотрел на просеку, прищурив волоокие свои глаза, и сказал:
– Вы бы отошли, начальник, а то зашибет.
Сизов отошел шагов на двадцать и спрятался за деревом. Он смотрел на Васю Гуся, который стоял в легоньком распахнутом пиджаке. Вокруг него летали птицы, весело переговариваясь друг с другом и - как показалось Сизову - с человеком, фамилия у которого птичья.
Низкие серые облака разорвались, и внизу под перевалом засиял океан молчаливый, бескрайний и прекрасный.
Вася долго стоял на вершине перевала. Потом достал из кармана свисток и начал пронзительно и тревожно свистеть, предупреждая людей о взрывах. Он свистел долго, а потом, застегнув пиджачок, начал бегом спускаться вниз по просеке, запаливая бикфордовы шнуры, подведенные к каждой кучке аммонала. Он сбежал по просеке вниз и спрятался в укрытие, сделанное им в яме, оставшейся после корчевки пней. Он выхватил из кармана свисток и начал высвистывать совсем иначе, не так, как десять минут назад. Он теперь свистел не пронзительно и тревожно, а напевно, весело.