Утро рождается ночью
Шрифт:
– Иван Павлович, - сказал он, - зайдите ко мне, пожалуйста.
– Иду, - ответил Белов, - сейчас иду.
Сизов осторожно положил трубку на рычаг. Отодвинул от себя бумаги, сложенные для просмотра, и, сцепив пальцы, стал напевать что-то.
Когда пришел Белов, директор Сизов сказал ему:
– Мне хочется рассказать вам одну историю. У вас есть время?
– Конечно, - ответил Белов, - это очень интересно.
Сизов закрыл глаза и начал рассказывать:
– Это было лет двадцать пять тому назад. Меня взял с собой впервые дядька мой, Сидоркин, на подкорм оленей.
И я закричал: "Ма-аськи! Ма-а-аськи, мула-ась-ки!"
Так приманивали у нас на острове оленей. И сейчас так приманивают, вы знаете. Но олени не шли на мой зов. Тогда, высыпая корм из мешков на землю, закричал дядька. Он кричал вроде так же, как и я, но ко мне олени не шли, а к нему они вышли. Я слышал, как шуршала листва в тайге, я видел, как олени тянулись к корму, выстроившись в цепочку.
"Вот как надо, - сказал мне тогда мой дядька Сидоркин, - а ну, давай сызнова". И я снова закричал, а олени сначала остановились, а потом стали пятиться и ушли в дубняк. Дядька мне тогда сказал: "Орать не надо. Кричать надо, олень ласку любит, что человек".
Я потом целых два года учился, пока они стали подходить на мой зов.
Сизов замолчал и открыл глаза. Белов спросил:
– Разрешите мне закурить?
– Да, прошу.
Белов молчал и курил. Он курил неторопливо, обстоятельно, разглядывая со всех сторон папироску. Дым он пускал, отворачивая голову, тонкой плотной струйкой.
Затягивался Белов медленно, и при каждой затяжке у него проваливались щеки и острые скулы заливались ярким румянцем. Кончив курить, Белов отодвинул от себя пепельницу, осторожно затушил в ней папиросу и, посмотрев в окно, спросил:
– Мне можно уйти?
Сизов ответил вопросом:
– Что вы понимаете под словом "уйти"?
– Ах, вот как, - протянул Белов и снова полез за папиросами, - это уже любопытно. Тогда я попрошу вас объяснить мне, как вы понимаете слово "уйти". Не в иносказательной, а в нашей, - он невесело усмехнулся, бюрократической форме.
– Объяснять мне вам нечего. Вы и сами все прекрасно понимаете.
– Простите, Кирилл Семенович, мне кажется, вы себя очень плохо чувствуете, давайте этот разговор перенесем на другой раз.
– Нет, - сухо возразил Сизов, - мы не будем переносить наш разговор. У меня слишком мало времени.
– Вы что, уезжаете? По-видимому, в столицу? В академию?
Сизов удивленно посмотрел на Белова.
– Вы говорите, что у вас осталось мало времени, - пояснил тот, - я подумал, что вы перебираетесь поближе куда-нибудь...
– Нет, - сказал Сизов, - я никуда не собираюсь уезжать.
– Тогда почему же у вас мало времени?
– Это я не о том, - Сизов подул на замерзшие руки и повторил, жалко улыбнувшись, - это я совсем о другом, Иван Павлович.
Белов молчал. Сизов долго ждал, когда тот заговорит, и, не дождавшись, негромко сказал:
– Вы совсем не любите оленей, Иван Павлович.
– Я люблю оленей, - возразил Белов, - только я еще и порядок люблю.
– Я тоже люблю порядок.
– Да, конечно. Но вы директор. Вы можете разрешать людям делать то, чего я, ваш заместитель, разрешать не могу.
– Именно?
– Вы плохо себя чувствуете, - повторил Белов, - я ведь вижу. Давайте не будем сегодня об этом...
– Будем, - коротко сказал Сизов,- и именно сегодня.
– Что же, - медленно сказал Белов, - извольте.
И он снова закурил, теперь уже не спрашивая у Сизова разрешения.
– Вы разрешали оленеводам, - начал говорить Белов, - привозить с материка сосну для забора вокруг оленников и выгулов. Я не разрешил, потому что это слишком дорого. Просто надо сделать так, чтобы оленята не бились о забор - все равно какой, дубовый или сосновый. Надо сделать так, чтобы они не бились, и все... Вы разрешали делать на дальний оленник две ездки, а я не разрешил, потому что надо научиться ловить не десять оленей за два часа, а двенадцать или пятнадцать.
Пятнадцать - лучше, чем двенадцать. Вы считаете, что план важен только тогда, когда режут панты, а я считаю, что план важен каждый день. Вы считаете оленеводов какими-то неземными, отрешенными, если хотите, а я считаю их обыкновенными рабочими. И то, что прощалось вам, мне никогда не простилось бы, потому что у меня нет научных трудов, потому что я не академик, потому что я не панибратствую с рабочими...
Сизов подвинул к себе пепельницу и сказал:
– Послушайте, а вы действительно совсем не любите оленей. И совсем не понимаете нашего дела. Очень плохо, когда из труда делают ремесло. Это недопустимо в обращении с металлом и деревом, а с оленем - тем более.
Белов хрустнул пальцами и поджал губы.
– Знаете, - сказал Сизов, - у меня до сих пор на западном мысе нет директора в питомнике голубых песцов. Хотите пойти туда? Это самостоятельный участок.
– Мне что, подать заявление?
Сизов секунду помедлил, а потом сказал - коротко и сердито.
– Да.
13
Дома Сизова поджидали Николас и плотник Темин с двумя подстреленными кряквами.
Когда сели ужинать, Николас сказал:
– О нем в газетах писали, когда тебя не было. Образцовый, писали, хозяин. Ему бы тут директором быть - район-то бы не нарадовался. Он бы и выкосы отдал и оленей бы старых на мясо забивать начал. Он ведь дальше района-то не видит. Что ему страна?.. Ему бы в райгазете пропечататься на первом месте по перевыполнению ...
– Он хороший хозяин, - возразил Сизов, - только он не любит оленей. Я переведу его с повышением - директором питомника голубых песцов.
– Почему?
– удивился Темин.
Николас тоже удивился, но спрашивать не стал.
Сизов налил себе крепкого чая, построгал туда лимонника и намазал хлеб домашним белым маслом. Масло было несоленое и по вкусу напоминало сливки.
– Масла мажьте побольше, - сказал Сизов, - тетя Лида сама сбила. Прелесть что за масло!
– Сейчас молоко хорошее, - заметил Темин, - его шилом хлебать можно. Оттого и масло, что твой конпот.