Шрифт:
Габриэль Гарсиа Маркес
Увидимся в августе
Вступительное слово
В последние годы жизни наш отец страдал потерей памяти, и это, как можно себе представить, стало тяжелым испытанием для всех нас. Что касается его самого, то больше всего его приводила в отчаяние
«Увидимся в августе» — плод его последних попыток творить вопреки всему. Процесс представлял собой метания истинного художника-перфекциониста, чьи умственные способности постепенно угасают. Историю многочисленных версий текста подробно (и гораздо лучше, чем получилось бы у нас самих) описал наш друг Кристобаль Пера в комментариях к настоящему изданию. Нам же был известен только окончательный вердикт самого Габо: «Эта книга никуда не годится. Ее нужно уничтожить».
Мы не уничтожили, а отложили — в надежде, что время подскажет, как поступить. И, прочтя книгу десять лет спустя после смерти отца, обнаружили в ней множество притягательных достоинств. Да, она не такая отточенная, как его большие романы. Там есть обо что споткнуться, есть мелкие нестыковки, но нет ничего, что помешало бы читателю насладиться любимыми чертами прозы Габо: неудержимой фантазией, поэтичностью языка, увлекательностью повествования, глубоким пониманием человеческой природы и сочувствием к переживаниям и злоключениям человека — особенно в любви. Любовь — возможно, главная тема всего его творчества.
Итак, мы прочли книгу, она показалась нам лучше, чем десять лет назад, и тогда мы подумали: а что если болезнь Габо, не позволившая ему завершить текст, не позволила ему и понять, насколько этот текст хорош, несмотря на отдельные несовершенства? Мы совершили предательство: поставили на первое место удовольствие будущих читателей и пренебрегли прочими соображениями. Если читатели оценят книгу, Габо, возможно, нас простит. Мы на это надеемся.
Родриго и Гонсало Гарсиа Барча
1
Она вернулась на остров в пятницу, шестнадцатого августа, на трехчасовом пароме. Одета она была в джинсы, рубашку в шотландскую клетку, простые туфли на низком каблуке на босу ногу, в руках держала атласный зонтик и сумочку, а большая пляжная сумка составляла единственный багаж. Из всех такси на пристани сразу выбрала старую, изъеденную морской солью машину. Водитель поздоровался с ней, как со старой знакомой, и повез по ухабам через нищее селение, где стены домов были выстроены из смеси глины и тростника, кровлями служили пальмовые листья, а улицы, покрытые горячим песком, выходили к раскаленному морю. Ему пришлось проявить чудеса ловкости, огибая невозмутимых свиней и голых ребятишек, которые норовили кинуться под колеса, как тореро кидается к быку на корриде. У окраины селения он вывернул на проспект, окаймленный королевскими пальмами, покатил вдоль пляжей и отелей, между открытым морем и лагуной, по которой бродили голубые цапли, и наконец остановился у самого старого и захудалого отеля.
Служащий у стойки ждал ее с заполненной формой, где оставалось только расписаться, и ключами от единственного номера на втором этаже с видом на лагуну. Она быстро, перешагивая через несколько ступенек разом, поднялась по лестнице и вошла в бедно обставленный номер, где пахло недавно распыленным средством от насекомых, а почти все пространство занимала огромная двуспальная кровать. Достала из пляжной сумки лайковый несессер и книгу с не до конца разрезанными страницами, которую оставила на тумбочке, заложив на середине ножом из слоновой кости. Достала розовую шелковую сорочку и спрятала под подушку. Достала шелковый же платок с рисунком, изображавшим тропических птиц, белую рубашку с коротким рукавом, сильно поношенные кеды и отнесла все в ванную.
Собираясь привести себя в порядок, первым делом сняла обручальное кольцо и мужские часы с правой руки, оставила на туалетном столике, а потом быстро сполоснула лицо — смыла дорожную пыль и разогнала остатки сна после сиесты. Вытершись, оценила в зеркале грудь, округлую и горделивую, несмотря на двое родов. Ребром ладоней оттянула назад щеки, чтобы вспомнить, какой была в молодости. Не обратила внимания на морщины на шее, с которыми ничего уже нельзя было сделать, и оглядела великолепные зубы, недавно чищенные после обеда на пароме. Помазала шариковым дезодорантом тщательно выбритые подмышки и надела прохладную хлопковую рубашку с инициалами АМБ, вышитыми на кармане. Расчесала индейские волосы до плеч, платком с птицами завязала их в хвост. Напоследок смягчила губы самой простой гигиенической помадой, послюнила указательные пальцы и подровняла сросшиеся брови, чуть подушилась за ушами «Восточным деревом» и только тогда по-настоящему посмотрелась в зеркало и встретилась лицом к лицу с собственным лицом, материнским, осенним. Кожа без следа косметики цветом и текстурой напоминала патоку; под темными португальскими веками мерцали топазовые глаза. Она раздробилась на мелкие кусочки, осуждающе оценила каждый кусочек без всякой жалости и нашла, что выглядит почти так же прекрасно, как чувствует себя. Только надев обратно кольцо и часы, она поняла, что опаздывает: было без шести четыре, но она позволила себе задержаться еще на одну ностальгическую минуту и полюбоваться цаплями, неподвижно парящими над горячим маревом лагуны.
Такси ждало под банановыми деревьями у входа. Не дожидаясь указаний, водитель проехал по обсаженному пальмами проспекту до незастроенного участка между отелями, где обосновался стихийный рынок под открытым небом, и затормозил у торговки цветами. Крупная негритянка, дремавшая на пластиковом стуле, всполошилась от гудка, но, окончательно проснувшись, сразу же узнала женщину на заднем сиденье, разулыбалась, стала сыпать словами и вручила ей специально приготовленный букет гладиолусов. Через пару кварталов такси свернуло на едва заметную дорожку, шедшую резко вверх меж острых камней. В кристальном от жары воздухе привольно лежало Карибское море, увеселительные яхты выстроились вдоль туристического причала, четырехчасовой паром возвращался в город. На вершине холма приютилось самое что ни на есть бедное кладбище. Она без усилия толкнула ржавую калитку и пошла с букетом мимо заросших сорной травой могил. В центре росла раскидистая сейба, по которой легко было найти могилу матери. Острые камни больно впивались в ноги даже через прогретые зноем резиновые подошвы, а настырное солнце проникало под атласный зонтик. Из кустов выскочила игуана, резко остановилась прямо перед ней, встретилась с ней взглядом и кинулась прочь
Она вынула из сумочки и надела садовую перчатку. Пришлось расчистить три могильные плиты, прежде чем она узнала желтоватый мрамор, имя матери и дату смерти, восемь лет назад.
Каждый год шестнадцатого августа она приезжала в один и тот же час, на одной и той же машине, покупала цветы у одной и той же торговки и приносила на могилу матери букет свежих гладиолусов. С этой минуты у нее не оставалось никаких дел до девяти утра следующего дня, когда отплывал первый паром.
Ее звали Анна Магдалена Бах, ей было сорок шесть лет от роду, и двадцать семь из них она провела в отлично налаженном браке с мужчиной, которого любила, который любил ее и был первым ее ухажером — она вышла за него девственницей, не закончив искусствоведческий факультет. Ее мать была всеми уважаемой учительницей в монтессорианской начальной школе и, несмотря на многочисленные заслуги, до последнего вздоха отказывалась от всяческого повышения. Анна Магдалена унаследовала от нее ослепительные золотистые глаза, дельное немногословие и ум, чтобы верховенствовать над перепадами собственного характера.
В ее семье были одни музыканты. Отец преподавал фортепиано и сорок лет руководил местной консерваторией. Муж, дирижер, тоже происходивший из музыкальной династии, сменил его, своего учителя, на этом посту. Образцовый сын стал первой виолончелью в Национальном симфоническом оркестре в двадцать два, и сам Мстислав Леопольдович Ростропович рукоплескал ему на частном концерте. Дочка же, которой было восемнадцать, обладала почти гениальной способностью со слуха выучиваться игре на любом инструменте, но ценила в себе этот дар лишь как предлог не ночевать дома. Она крутила веселый роман с превосходным джазовым трубачом, но собиралась, вопреки воле родителей, принять постриг в ордене Босоногих кармелиток.
Мать изъявила желание быть похороненной на острове за три года до смерти. Анна Магдалена хотела поехать на похороны, но все посчитали это неразумным, да и ей самой казалось, что она не выдержит такой скорби. Отец отвез ее на остров в первую годовщину смерти, чтобы положить беломраморную плиту, которую они давно задолжали материнской могиле. Ее напугал путь на каноэ с подвесным мотором: они плыли почти четыре часа, и море за это время не успокоилось ни на единую секунду. Ее восхитили усыпанные золотистой мукой пляжи у самого края девственной сельвы, птичий гомон и призрачный полет цапель над заводями лагуны. Ее огорчила нищета деревни, где им пришлось заночевать под открытым небом, в гамаках, подвешенных между двумя кокосовыми пальмами, хотя это было родное селение знаменитого поэта, а также языкастого сенатора, чуть не ставшего президентом. Ее поразило количество темнокожих рыбаков, лишившихся руки вследствие неудачного подрыва динамитной шашки. Но самое главное — она поняла волю матери, увидев великолепие мира с вершины кладбищенского холма. Это было единственное уединенное место на свете, где ей не было одиноко. Тогда-то Анна Магдалена решила оставить ее там, где она лежала, и каждый год привозить на могилу букет гладиолусов.