Уйди во тьму

Когда едешь из Ричмонда в Порт-Варвик, поезд, выбравшись из города, начинает набирать скорость и мчится мимо табачных фабрик, вечно окутанных облаком едкой, сладковатой пыли, и мимо одинаково бурых дощатых домов, которые выстроились, похоже, на мили по сбегающим вниз с холмов улицам, мимо сотен крыш, отражающих бледный свет зари; мимо пригородных дорог, где движение ранним утром всегда вялое и сонное, и вот уже, промчавшись по мосту, соединяющему два последних холма, быстро едешь над лежащей внизу долиной, где видна ре ка Джеймс, вьющаяся под ядовито-зеленым пенящимся смрадом, выбрасываемым в воздух химическими заводами, и снова ряды дощатых домов и за ними — леса.

Поезд внезапно углубляется в сосновый лес, и по вагону идет кондуктор, пожилой респектабельный мужчина, похожий на чьего-то любимого дядюшку, проверяя билеты. Если вы в этот дремучий час пребываете в бдении, то заметите, что голос у него несколько гортанный и негроидный — как-то глупо звучащий по сравнению с тем, как говорят в Колумбусе, или Детройте, или же там, откуда вы сами, — и когда вы спросите его, далеко ли до Порт-Варвика, и он скажет: «Около восьмидесяти миль», — вы убедитесь, что находитесь на морском побережье. Тогда вы откидываетесь на спинку дивана, чувствуя, как неумытое лицо опухло от ночного сидения, а челюсти болят от излишнего количества выкуренных сигарет, и пытаетесь заснуть, но голубой фетровый подголовник царапает вам шею, и вы снова выпрямляетесь и скрещиваете ноги и сонными глазами смотрите на торговца новинками из Аллентауна, штат Пенсильвания, сидящего рядом с вами и сообщившего вам вчера вечером, что у него есть хобби — модели поездов, а потом рассказавшего анекдот про двух студенток колледжа в отеле «Астор», — сейчас его гладкое лицо с однодневной седой щетиной разгладилось и застыло во сне, а из слегка приоткрытых губ легкими вздохами вырывается дыхание. Или же, повернув голову, вы смотрите на сосновый лес, проносящийся мимо со скоростью шестидесяти миль в час, — зеленые деревья сонно теснятся друг к другу, а ковер леса, усеянный бурыми иглами, весь в ярких пятнах от утреннего солнца, но тут, завихряясь, летит белый дым из машинного отделения и рваным шарфом застилает окно, закрывая вид.

И вот уже солнце взошло, и видно, как туман поднимается с полей, и посреди полей стоят одинокие хижины, из оштукатуренных труб которых вырываются тоненькие струйки дыма, и в открытую дверь видно слабое сияние огня, а у перекрестка вдруг возникает неф и его повозка с сеном, запряженная вислоухим мулом, — неф, разинув рот так, что видны розовые десны, смотрит на мчащийся поезд, пока и его не затягивает дым, и на виду остается лишь поднятая в воздух темно-коричневая рука.

Торговец новинками, вздрогнув, просыпается, сонно смотрит в окно и буркает: «Где это мы?», и вы шепотом отвечаете: «Надеюсь, недалеко от Порт-Варвика», и он поворачивается на бок, чтобы еще поспать, а вы перелистываете «Таймс диспетч», которую газетчик продал вам час назад и которую вы еще не читали, да и не будете читать, потому что мысли ваши заняты другим, — вместо этого вы снова смотрите на пейзаж позднего лета и на печальную красоту мелких ручейков на побережье, прорезающих болото, где полно вдруг возникающих еле слышных звуков, а к полудню все застывает в тишине — лишь вода блестит да иногда вдали раздается свисток и доносится стук колес. И наверно, когда поезд проезжает мимо маленьких станций с такими названиями, как Апекс или Бриллиант, в лесу двое негров пилят деревья, и они слышат свист вашего поезда, и один из них распрямляется над своим концом пилы, вытирает бусинки пота со лба и говорит: «Послушай-ка, ведь это чу-чу едет в Ричмонд», — а другой говорит: «Не-а, он едет в По-от Ва-а-вик», — и первый весело произносит: «Ху-у, точно: это он едет в город шлюх», — и оба весело хохочут, а пила снова жарко врезается металлом в дерево, и солнце жжет кишащую насекомыми, звенящую тишину.

Порт-Варвик — город судостроителей, и дома рабочих начинаются там, где кончаются болота: светлые дешевые фанерные домики появляются среди деревьев словно грибы-поганки, а сейчас мужчины отправляются на работу — их машины ползут по шоссе на восток мимо других сгрудившихся домиков, постепенно распространяющихся по безлюдным болотам до стены леса, — там на крошечных задних дворах женщины развешивают одежду для просушки, не спеша поворачивая бледные лица к проходящему поезду. Поезд замедляет ход, и торговец новинками просыпается, озадаченно и громко зевая, и берет у вас газету, а когда вы снова поворачиваетесь к окну, девственная природа уже исчезла, мимо проносятся пригородные дома, и серые безликие улицы, и вывески супермаркетов; затем — склады, и наконец поезд, вздрагивая, медленно останавливается в станционном доке, где оканчиваются пути, поскольку за доком — залив, глубокий, зеленый, шириной в пять миль.

Вы встаете и прощаетесь с торговцем новинками, который дальше поедет через залив на пароме, а вы стаскиваете свою сумку с полки и выходите из поезда в док, где так освежающе пахнет водой после удушающего тепла вагона и где в тридцати ярдах от вас стоит с улыбкой встречающая вас девушка или ваши друзья: «А-а, вот и он!» — и, шагая к ним, вы уже забыли и торговца новинками, и всю поездку вообще. День будет жаркий.

Ровно в одиннадцать утра в будний день в августе 1945 года черный блестящий катафалк беззвучно, словно у него и нет мотора, останавливается в станционном доке Порт-Варвика; вслед за ним туда въезжает автомобиль, который в похоронном бизнесе именуют лимузином, — тоже начищенный до блеска «паккард». Шофер лимузина мистер Лльевеллин Каспер — тощий мужчина в очках и перчатках цвета домовой мыши, чье лицо выражает ветревоженность и сочувствие. Лицо у него некрасивое, слегка усыпанное веснушками, со светло-голубыми глазами — такой отсутствующий взгляд часто встречается у ярко-рыжих людей, а он как раз ярко-рыжий, и то, как он вылез из машины в док и осторожно открыл заднюю дверь, свидетельствовало, что это спокойный, бдительный и благопристойный человек — человек, которому в подобный день можно доверить печальные хлопоты, связанные со смертью члена семьи.

Наклонившись к заднему сиденью, он произнес:

— До прибытия поезда еще пятнадцать минут, мистер Лофтис. Вы желаете подождать на станции?

С заднего сиденья появляется Милтон Лофтис, вслед за ним — женщина по имени Долли Боннер и старая негритянка в черном шелковом платье с белыми кружевными воротником и манжетами. Ее зовут Элла Суон.

— Я думаю, мы подождем в доке, — сказал Лофтис.

— Отлично, сэр. Я через минуту буду с вами. Послушайте, Барклей!

И он, беззвучно шагая, направился к своему помощнику, бледному молодому человеку в мешковатом черном костюме, который, склонившись над капотом катафалка, всматривался в дымящийся мотор.

Остальные трое молча прошли под навес станции, где уже стояли люди в ожидании поезда. Откуда-то снизу с пронзительным свистом вырывался пар. Небо над навесом было ясное и безоблачное, и ярко-голубое — такое небо обещает жару и ленивую неспешную деятельность в течение всего дня. В воздухе, уже влажном, пахло солью, что присуще южному побережью, — малоприятный запах креозота и дегтя, и рыбы с легкой примесью чего-то жареного. Напротив дока, отделенное от него двадцатью — или около того — ярдами грязной воды, стояло у пирса грузовое судно. Команда грузчиков начала загружать в его трюм бокситы. С пирса долетали треск и гудение электрокрана, запах паленого металла. Из трюма раздался голос рабочего, слабый и замогильный точно эхо из пещеры: «Давай ее сюда!» — и с судна поползло густое облако пыли, накрыв волнистой пеленой навес в доке и пространство под ним и осев на все тонким слоем, слегка шершавым на ощупь. Большинство людей поспешили укрыться на станции, отряхивая одежду, а Лофтис и две женщины продолжали терпеливо стоять возле путей, в то время как пыль бесшумно накрывала их, пропитывая одежду и превращая лицо старой негритянки в пыльную маску.

— …и она не приедет. Она вообще не приедет, — говорил Лофтис. — Я упрашивал ее, умолял. «Элен, — сказал я ей, — простое приличие требует, чтобы вы приехали. Ну хоть на один день, — сказал я. — Неужели вы не понимаете, — сказал я, — это же наша дочь, наша дочь, а не только моя. Как, по-вашему, я могу вынести… — сказал я, — …просто как, по-вашему, я…»

Голос его повысился, в нем появилась отчаянно зазвеневшая нотка горя, и обе женщины, словно им одновременно пришла одна и та же мысль, похлопали его по плечам и разразились потоком нежного шепота.

— Ну не надо так… — начала Элла.

А Долли сказала:

— Милтон, дорогой, держись. Милтон, дорогой, — тихо добавила она, — ты считаешь, что я действительно должна быть тут? Я так хочу быть с тобой, дорогой мой. Но Элен и всё вообще, и…

Это была женщина лет сорока, в черном платье и с печальными глазами.

— Я не знаю, — тихо произнес он.

— Что? Что не так, дорогой?

Он ничего не сказал. Он не расслышал ее, а кроме того, его мозг был слишком занят обрушившимся на него ошарашивающим горем. Вчера он был счастлив, но это горе, свалившееся накануне вечером, похоже, безнадежно сбило его с толку, поскольку впервые в жизни он не мог отсечь его от себя, отбросить, как пугающий и нежеланный кокон, а потом говорить об этом: «одно из таких дел». Лицо его обвисло от горя, и когда он смотрел на воду, в глазах появлялось удивление, словно он впервые такое видел. Ему было за пятьдесят, и в молодости он был, несомненно, красив, и хотя некоторые прежние черты сохранились, лицо его стало дряблым и неухоженным: черты молодого мужчины расплылись от нездоровья, кожа покрылась большими порами и сильно покраснела. Седая прядь, бывшая у него с детства, не только не портила его, но делала более эффектным, притягивая восхищенные взгляды.