Уйти красиво
Шрифт:
— Ну что ты такое выдумал? Какая обуза? Ты ж мой папка. Единственный родной человек. Я же тебя так люблю!
Эх, Павел Семенович…
…Мысль о том, что уже ничего нельзя изменить, просто оглушила меня. Я подошел к Астре, помедлил немножко, а потом наклонился и обнял ее. Она долго еще плакала, а я гладил ее по волосам, смотрел на мигающую желтыми цифрами жизнекарту и думал, как это нелепо, что у маленького пластикового прямоугольника столько власти над человеческой жизнью.
— Что такое? — возмутился режиссер.
— Так ведь
— Ё… Но только не дольше двух минут. Выбираем самых крупных. Долой производителей мелкой бытовой техники и продуктов питания. Ставь рекламу пневмобилей, голографической компании и центра синтетических имплантантов. Все. Ах, да, и нашей "Уйди красиво". И потом сразу же — на прямую трансляцию, ясно?
…Той ночью выпал снег, и наутро город было не узнать. Белые улицы, чистые, свежие и притихшие. Морозный воздух принес с собой отвратительный запах предвкушения новогодних праздников и неразлучного с ним ожидания если уж не Деда Мороза, то, по меньшей мере, шанса — шанса перевернуть страницу и начать все заново… Препоганое ощущение для того, кто знает наверняка, что этого шанса не будет.
Мы все мялись в зале и не знали, куда девать глаза. Смотрели, как Павел Семенович застегивает пуговицы на старом пальто, как, бессильно привалившись к косяку двери, стоит Астра, как не отходит от нее ни на шаг Игорь.
— Ну что, — деланно бодрым голосом заявил Павел Семенович, — пора.
Растрепанный мохеровый шарф неаккуратно выбивался из-под его воротника, оголяя шею. Астра медленно, на негнущихся ногах, подошла к нему, потянулась его поправить.
— Вот так, — сказала она, заправляя шарф поглубже, — А то вся шея голая. Простудишься.
— Не думаю, что мне стоит об этом беспокоиться, — усмехнулся Павел Семенович.
— Ой, пап, ну зачем ты? — вдруг шмыгнула носом Астра. Всхлипнула. Потом уткнулась в плечо отца, крепко вцепилась в жесткий войлочный рукав пальто и отчаянно заревела.
— Пап, ну зачем, ну зачем ты это сделал? Мы бы что-нибудь непременно придумали, — все повторяла она.
Павел Семенович обнял ее, принялся тихонько покачивать из стороны в сторону, будто баюкая, и приговаривал:
— Тихо, тихо. Все будет хорошо. Все будет хорошо. Не плачь, дочка, не надо плакать.
Постепенно Астра затихла. А он продолжал покачивать ее и легонько гладить ее по растрепанной голове.
Пожалуй, никогда в жизни мне не было так погано, как в то тихое утро, когда мы провожали в центр утилизации Павла Семеновича.
Астра не отпускала рукав отца, а Игорь крепко держал ее с другой стороны. Мы же шли позади. Молча. И все чувствовали себя виноватыми — в том, что это не один из нас сейчас на месте Астриного отца. Не знаю, что чувствовали остальные, но себя я клял последними словами — ведь мне бы дали десять лет. Продал бы я год — вот и деньги. И еще девять осталось бы.
Я где-то давно слышал, что раньше, когда люди умирали сами, устраивали такую специальную церемонию — похороны. Собирались родные и близкие, приносили много цветов, отправлялись на кладбище, хоронили умершего и оплакивали его.
Пока мы шли к центру утилизации, я подумал, что, наверное, именно так и выглядели раньше похоронные процессии. И еще решил, что тогда им легче было. Они хоронили уже умершего, а ведь когда мы придем, Астре придется отпускать от себя живого еще человека.
Я никогда раньше даже мимо центров утилизации не проходил. Полагаю, что и большинство из вас тоже стараются обходить их стороной. На меня они действовали очень угнетающе. Мне казалось, что, приближаясь к ним, ты словно переступаешь некую черту и входишь в другой мир — страшный и безжалостный.
Так оно и оказалось.
Унылое двухэтажное здание — серое, приземистое, без окон — стояло за высоченной стеной. По углам ее располагались смотровые башни, на верхушках которых я заметил дула лазерных установок. Тяжелые металлические ворота были распахнуты настежь. Проход находился под прицелом камер.
Сколько усилий мне пришлось приложить, чтобы заставить себя просто войти в тот двор! А там — там меня просто придавило словно висящим в воздухе ощущением уныния и горя. Очень хотелось бежать оттуда без оглядки. Почему-то казалось, что окружающие двор бетонные стены сжимаются, а небо опускается на землю.
Ну вот объясните мне, почему все муниципальные центры утилизации так похожи на тюрьмы? Обязательно, что ли, нагнетать обстановку? И без того погано. Или это делается специально, чтобы подавить в зародыше даже мысли о попытках сопротивления? Я слышал, что когда только ввели ограничение срока жизни, были случаи неповиновения, массовые беспорядки на территориях утилизационных центров. Только ведь сколько времени-то прошло! Страхуются, что ли?
И непонятно, почему этого не боятся коммерческие утилизационные центры. Далеко ходить не надо — тот же "Уйди красиво", где я сейчас нахожусь. Входишь — как в рай попадаешь. Цветочки там, ручеечки, рыбки с птичками, все стеклянное, прозрачное… Или они просто прячут охрану лучше?
Ну да ладно. На чем я остановился? Ах, да…
Несмотря на довольно ранний час, во дворе находилось немало людей. Клиентов от провожающих отличить удавалось не всегда — и те, и другие были смертельно бледны и заметно нервничали.
Одних провожали родственники — обнимали, пожимали руки, целовали, торопились сказать напоследок все самое главное, самое важное. Другие стояли молча, глядя друг на друга, словно стараясь наглядеться на прощанье. Были и такие, что приходили одни. Но и они медлили, нерешительно топтались у крыльца, затравленно оглядывались вокруг, нервно курили.
Не хочу даже вспоминать, как мы прощались с Павлом Семеновичем. Как отчаянно вцепилась в него Астра. Как Игорь буквально разжимал ее пальцы, а потом силком разворачивал ее и уводил со двора, потому что она словно окаменела и не отводила взгляда от железной двери, давно захлопнувшейся за вошедшим внутрь отцом…
Неделя прошла как в тумане. А потом опять позвонил тот урод. Как мы и боялись, потребовал еще больше денег.
Тем вечером ребята собрали нас всех в зале. Игорь встал перед нами и серьезно заявил: