Уйти по воде
Шрифт:
Теперь она искренне не понимала, зачем читать книги, зачем увлекаться этим вымыслом, придуманными мирами и людьми, когда есть Бог? Зачем вкусно есть, долго спать, смотреть телевизор, ходить в университет, получать образование, когда это все так отвлекает от главного?
Она молилась:
– Господи, дай мне сейчас умереть! Я хочу остаться в таком состоянии навсегда, я не хочу ничего больше, мне ничего не нужно, кроме Тебя и этой огромной Твоей любви! Я теперь понимаю, что такое «вечная литургия», это такое счастье – если литургия будет длиться всегда, если можно славить Тебя вечно, никуда не уходить от этой радости
Она слышала где-то (может, отец Митрофан
Так хотелось, чтобы осталась только душа, чтобы мешающее ей, ненужное тело умерло, и освобожденная душа взлетела к Богу, Которого она будет славить вечно.
Но Бог не забирал ее душу, несмотря на молитвы Она должна была жить, есть, спать, ходить в университет, болтать о чем-то незначительном, слушать лекции, чувствовать запах сигарет, вариться в кипящем котле университетской жизни, недоумевая – зачем это все? Почему Ты не заберешь меня, Господи?
И, замирая, ждала ответа – может быть, все-таки, прямо сейчас?
V
Она очнулась в каком-то кошмаре, почему-то тут же вспомнила рассказы о возвращении души в тело – об отвращении, тяжести и тошноте, которые испытывали при этом люди. Ей было плохо, как-то мутно, Катя не помнила даже, что случилось – в коридоре она упала вроде бы, дальше все терялось, даже какой сейчас день недели, она вспомнила с трудом Мама сказала, что это тяжелое отравление или кишечный грипп, по крайней мере похоже на то, а вообще ничего не понятно, лучше лежать и поправляться.
Она лежала Ей было очень плохо физически, грубая плоть взяла свое, как будто мстила за забвение и пренебрежение, теперь Катя была раба плоти, теперь душа ее подчинялась и – молчала.
Радость куда-то ушла Нет, отголоски ее еще жили в душе, но она просачивалась, протекала, Катя не могла это остановить – не было сил, в отчаянии она наблюдала, как сдувается понемногу полная счастья душа, превращается в клочок, маленькую сморщенную тряпочку, лопнувший воздушный шарик.
Она пыталась молиться, но молиться получалось плохо, плоть, которой она так пренебрегала, оказалась тоже важна – было плохо плоти, было плохо и душе, легкости, каких-то воздушных пузырьков, которые наполняли ее всю Светлую неделю, больше не осталось.
Катя проболела почти три недели, лежа без мыслей, без эмоций, в тумане и бреду. Несколько раз поднималась высокая температура, которую никак нельзя было сбить, мама растирала ее спиртом: оказалось, что у нее еще и непонятно откуда взявшееся воспаление легких.
Когда ей разрешили выходить на улицу, она первым делом пошла в храм на всенощную Она еще надеялась что-то вернуть: раз молитвы не помогали, надо прийти туда, на место Встречи Но, как и с молитвой, – ничего не вышло Царские врата были уже закрыты – как будто захлопнулись двери в рай, и только подсвеченные, как обычно, до Вознесения, красные буквы X. В. еще горели, как горькое напоминание о том, что было и не вернется.
Душу, с треском лопнувшую, уже нельзя было починить. Радость не приходила Всенощная, долгая, с длинным чтением канона, с песнопениями, с помазанием, была привычной и снова скучной. Не получалось вновь славословить от полноты души – Катя автоматически повторяла знакомые слова молитв, но ничего не отзывалось в ней, все было мертво.
Она вспомнила рассказ о преподобном Серафиме и Мотовилове, о том, как Мотовилов был наказан,
Чем дальше отходила она от Пасхи, тем непонятней и болезненней ей казалось все, что с ней тогда произошло Оно было чем-то нереальным, эфемерным и даже неправильным: слишком много эмоций, восторгов и слез, слишком все было тонко, напряженно, даже болезненно Восторги, умиления – разве это правильно? Во всех православных книжках писали, что это дурной знак, когда испытываешь какие-то «состояния». Что если это не Благодать была, а выдуманный ею экстаз? Бог вовремя отрезвил ее, послал ей болезнь, чтобы она не возносилась, не впала в духовную прелесть Да и вообще стало ясно – выкидыш в любом случае был бы неизбежен, невозможно было долго жить так, как она жила, невозможно было выжить в мире с беременной душой, такое просто не выживает здесь, в этом мире, в этом воздухе. Нельзя не есть, не пить, ни с кем не общаться, на земле надо жить – приходится жить, а жизнь груба, конкретна, материальна, и все эти «состояния» – не для земли, а для неба.
Она чувствовала безмерную усталость и какое-то невнятное отчаяние. Ей вдруг стало все равно Смысла теперь уже не было ни в чем – и этот путь тоже был пройден, он кончился тупиком.
Катя смотрела по сторонам – а как тогда остальные, как они со всем этим живут? Как они могут совмещать – все эти люди, огромная толпа, те, кто приходят в храм каждое воскресенье: семейные, пенсионеры, холостые, молодые, зрелые? Не задаются этими вопросами? Не чувствуют, что беременная душа тут не выживает? Исполняют букву закона и мучаются, утешая себя тем, что идут по правильному пути?
Вот родители, например: службы, молитвы, им вроде и не тяжело, им как будто нравится и в то же время они могут жить этой жизнью, обычной, мирской, с телевизором, книгами, праздными разговорами. Как им это удавалось?
Катя могла бы жить так же, как родители, но перспектива снова читать два раза в день молитвы, стоять на службах, исповедоваться, «нудить» Царство Небесное – теперь уже без пламенеющей души, без любви к Богу – вгоняла ее в тоску, к тому же ей казалось, что бессмысленно так жить, даже кощунственно, ради чего это всё? Только чтобы исполнить то, что «нужно», «положено» для спасения? Из страха оказаться не в Царствии Небесном? А какой смысл тогда оказаться там, какой смысл в «спасении», если оно станет тяготить, если вечная литургия не в радость, если так и не научишься славословить и будет тянуть в праздность, осуждение, пороки?
Она чувствовала себя страшно разбитой и усталой. Она старалась задвинуть подальше все эти мучительные вопросы, не решать их, забыть о них, тянуть опять кое-как привычную лямку со службами и молитвами – сейчас у нее, измотанной и опутошенной, не осталось сил разбираться в чем-то сложном, но впрягаться в знакомые до ужаса, привычные «обязанности христианки» было чуть ли не физически больно. Да, она знала, конечно, что всегда так – сначала «призывающая Благодать» и радость, а потом работа – молитвы и посты, Бог поддерживает поначалу, а потом отпускает в самостоятельное плаванье, но она так устала за десять лет от этого плаванья, от этих вечных понуждений, что возвращение в прежнее состояние казалось кошмаром