Уж эти мне мужчины

Волкова Ирина Борисовна

– Ты здесь по своей воле! – разразилась слезами Маша. – А я должна вкалывать на тебя, как рабыня Изаура! Ублюдок! Подлец! Эксплуататор-кровосос!

– Никто тебя силой не держит! – разозлился Костолом. – Ты здесь только потому, что сама этого хочешь. Не нравится – скатертью дорожка!

– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь! – всхлипнула Маша. – Я отрабатываю долги отца. Ты сам угрожал, что, если он не выплатит долг, его разрежут на куски! Убийца!

– Во-первых, он был должен не мне, – завелся Костолом. – Во-вторых, никто не заставлял

его влезать в долги. В-третьих, ты сама на коленях умоляла меня спасти твоего дорогого папочку, выплатив его долг, и поклялась взамен выполнить все, что я попрошу. Теперь ты работаешь на меня. Так в чем же дело?

– «Все» не означало мотаться по Сибири в разгар зимы! – закричала Арлин. – «Все» не означало жить в прокопченной бревенчатой избе без электричества, с клопами, лайками и эвенками, которые не моются и не меняют одежду до тех пор, пока она не расползется в клочья и сама не свалится с них!

– Ну зачем же так преувеличивать? – обиделся Костолом. – Электричество обещали включить через пару дней. Да и о какой зиме ты говоришь, если на дворе апрель?

– В Сибири апрель – зима, – продолжала настаивать на своем Маша. – Как иначе можно назвать двухметровые сугробы и двадцатиградусный мороз?

– Насчет клопов я еще могу согласиться, – не слушая ее, продолжал Гарик. – А вот эвенки в гостинице не живут. Они живут в чумах и на стойбищах. Лайки тоже не заходят дальше холла – им жарко! – к тому же они тут все ручные. И вообще мне нравятся животные.

Маша выпрямилась во весь рост и, схватив со стола зажженную керосиновую лампу, угрожающим жестом подняла ее над головой.

– Убирайся вон, или я разобью ее о твою тупую башку, – решительно произнесла она.

– Ладно, ладно, ухожу, – пожал плечами Костолом. – Еще не хватало, чтобы ты спалила гостиницу.

– Это не гостиница! – крикнула Арлин в закрывшуюся за ним дверь. Она поставила лампу на место и, всхлипывая в ярости и бессилии, упала на кровать. – Все! Мое терпение кончилось! – прошипела она. – Пусть мой дорогой папаша выкручивается как хочет. При первой же возможности я сбегу.

* * *

– Я совершенно разбита! – воскликнула Мария Тереза. – Эта проклятая баронесса Тинерсен когда-нибудь меня прикончит!

Альберто усмехнулся.

– Ты сама настояла, чтобы мы присутствовали на этом приеме, – сказал он. – И всего лишь несколько часов назад ты утверждала, что ее вечера весьма изысканны.

– Ты даже представить себе не можешь, что она сделала со мной! – простонала маркиза.

– Разрешаю тебе поплакать на моем плече, – с трудом подавляя зевоту, великодушно предложил сын.

Мария Тереза потрясла головой, словно отгоняя от себя кошмарное видение.

– Ты знаешь этого малолетнего тореро, которому на прошлой неделе исполнилось шестнадцать лет?

– Ты имеешь в виду Манолито Ортиса?

– Кого же еще?

– Я видел его фотографии в журналах. Он обнимал симпатичную блондинку, и заголовки трубили о первой любви новой звезды на сверкающем небосклоне корриды.

– Не верь тому, что пишут в журналах, – мрачно сказала Мария Тереза. – Не знаю, какая по счету любовь эта блондиночка, поскольку Амалия Тинерсен утверждает, что именно она была первой страстной любовью Манолито.

Альберто поперхнулся.

– Ты шутишь! – воскликнул он. – Амалия годится ему в бабушки. Кроме того, она сделала столько пластических операций, что, когда улыбается, у нее задирается зад!

– Не смей так говорить! – возмутилась маркиза, сама питавшая слабость к пластической хирургии. – Нет ничего смешного в том, что женщина хочет быть красивой!

– Но ты видела, как она улыбается? – продолжал настаивать на своем Альберто. – Ее кожа натянута так, что ей с трудом удается открывать рот!

– Дело не в том, как она открывает рот, – раздраженно воскликнула Мария Тереза, – а в том, что она соблазнила пятнадцатилетнего мальчугана, а теперь, когда он появляется на страницах светской хроники с юной блондинкой, Амалия сгорает от ревности и страсти. Она во всех подробностях поведала мне о том, как она сделала его мужчиной, какое у него не по годам развитое, мускулистое тело, как они занимались любовью в конюшне…

– В конюшне? – недоверчиво спросил Альберто. – Ты хочешь сказать, что баронесса Тинерсен занималась развращением малолетних в конюшне?

– И не только в конюшне, – многозначительно подтвердила маркиза.

– Похоже, аристократки питают слабость к простолюдинам, – лукаво подмигнул матери Альберто, припоминая их недавний разговор. – Держу пари, в твоей жизни тоже был какой-нибудь красавец-тореро!

– Как ты смеешь так говорить! – вскакивая с кресла, возмущенно закричала маркиза. – Я была чистой и непорочной, когда вышла замуж за твоего отца, и я всегда свято хранила его честь!

– Ну зачем так волноваться, – примирительно сказал Альберто, обнимая мать. – Я же просто пошутил. Я знаю, что для тебя честь семьи – превыше всего.

– Никогда больше не делай таких намеков, – сухо сказала Мария Тереза. – Это оскорбляет память твоего отца. Я иду спать, – добавила она, целуя сына в лоб. – Спокойной ночи.

Зэки с шумом рассаживались на жестких стульях клубного зала. Вася проследовал за Валькирием и Чумариком к первому ряду. Как любимчик пахана, он пользовался особыми привилегиями.

Джокер уселся на стул с художественно выцарапанной на нем могилой, увенчанной непомерно большим крестом. Рядом корявым почерком было написано: «Урою всех, волки позорные!» Слева от него рассаживалась по местам команда другого пахана, Косого. На задних рядах началась свара, шум которой перекрыл голос начальника лагеря:

– А ну, по местам! Считаю до трех! Кто не сядет здесь, сядет в карцер! Раз, два, три!

Недовольно ворча, заключенные опустились на ближайшие к ним стулья.

Сжимая микрофон в руке, начальник лагеря прошелся по сцене.