Уж замуж невтерпеж
Шрифт:
– Кира, неужели ты никогда меня не любила?
Вот это он зря. Я думала, что мы это уже проехали. Ведь было же «кто такая Кира».
– Любила?! – Кира развеселилась от души. – Посмотри на меня, Ярик! А теперь найди зеркало и посмотри на себя! Любила! – Кира смеялась искренне, не натянуто, она радовалась так, будто ее любовничек, на которого переписано все балашовское имущество, на чей счет ушли все балашовские деньги – жив, здоров, и невредим.
Единственное мужское имя, известное мне, которое заканчивается на мягкий знак – это Лель. Трогательный
Балашов зашагал по гостиной. Он заметался туда-сюда, потом вдруг остановился у посудного шкафа с гнутым тонированным стеклом и уставился на свое отражение.
– Да, ты не могла меня любить. Как я сразу этого не понял?
Плевать на Балашова. Все равно это не Он.
– И я не мог тебя любить. Я любил твоего ребенка.
Кира перестала смеяться. Такое публичное признание ей не понравилось.
– Между прочим, господин Балашов, этот анекдот – идеальная психологическая помощь в вашей ситуации...
Балашов запустил руку в карман и вытащил десять долларов.
– Это тебе, – протянул он Морозу. – За десять минут молчания.
– Пять! – торганулся Мороз, схватив десятку. Он взял со стола бутылку коньяка, ловко ее открыл и плеснул темную жидкость в рюмку. – Раз не хотите анекдот, раз не желаете в картишки, то я напьюсь. Тост. Чтобы у нас все было и нам за это ничего не было! Гусары пьют стоя.
Мороз вскочил и залпом выпил коньяк. Он постоял секунду, словно прислушиваясь, как коньяк добирается до желудка, и вдруг осел на пол, увлекая за собой тарелку с остатками салата.
– Внутренний ветер, – вспомнила я. – Переизбыток ян.
Балашов бросился к нему и стал колотить его по щекам, рискуя выбить Морозу челюсть. Кира тяжело вздохнула:
– Зачем было тащить этого ублюдка сюда?
– Он спит, – сказал Балашов, нащупав у Мороза пульс. – Как убитый. Странно.
– Зря тратился, – я вытащила у Мороза из кулачка десятку и сунула себе в карман. И тут меня осенило. «Калеса» – это не машина. Это коньяк, от которого падают замертво.
– Странно, – сказал Балашов. – Откуда коньяк? В моем доме его никогда не бывает, я не переношу этот запах.
Кира развернула красивые плечи и резко встала из кресла.
– Ярик, дай ключ. Мне нужно в туалет.
Балашов поднял Мороза на руки и переложил на диван.
– Я слышал, такое бывает. Непереносимость алкоголя. Человек падает от одной чайной ложки.
– Ключ! – завизжала Кира. – Я умираю, хочу в туалет!
– Ты никуда не пойдешь. Это опасно.
– Ключ! Или я выпрыгну в окно.
Странно, что она ничего не боится. Ведь не думает же она всерьез, что всех убил Балашов.
– Я никого не боюсь! – заорала Кира. – Кроме тебя.
– Я не отдам тебе ключ. Мы просидим здесь до утра, а утром все...
– Приземлится и рассосется, – подсказала я ему.
Иван Палыча нашли в Кириной комнате. Кира занервничала после того, как Мороз кулем свалился под стол, выпив коньяк.
Я не знаю имени,
– Пусти! – Кира бросилась к открытому окну, но Балашов перехватил ее за руку и швырнул в кресло.
– Что ж ты так разбушевалась-то? Сиди. Все нужды – под елкой, – проявил он похвальную жесткость.
Жаль Мороза. Мне стало его не хватать.
– Ярик, – сбавила тон Кира, – ты же вооружен. Проводи меня, пожалуйста, в туалет, меня тошнит. – Она театрально поднесла руки ко рту.
– Жаль, он не успел рассказать свой анекдот, – устало сказал Балашов и присел на край дивана, рядом с сопящим Морозом. – Кира, откуда у нас в доме коньяк?
Кира промолчала.
– Кира, откуда? Я его на дух не выношу. Ты тоже.
– Ярик, я собиралась встречать Новый год с Виктором. Не с тобой, а с Вик-то-ром. А Виктор любил коньяк.
Значит, рухнуть под стол без чувств, должен был Виктор.
– Странно, – Балашов плеснул коньяк в рюмку и понюхал.
– Не пей, козленочком станешь, – усмехнулась я. – У тебя, Балашов, позднее зажигание. Колеса бывают не только шипованные.
– Ты о чем? – спросила Кира.
– Ты про что? – спросил Балашов.
И тут раздалась телефонная трель. Я решила, что звонит мобильный у Балашова в кармане, но он кинулся куда-то за кресло, там, на тумбочке, стояла телефонная база, но трубки в ней не было. Телефон звонил, приглушенно переливаясь трелями, Балашов заметался по комнате в поисках аппарата.
Меня как током ударило. Я вспомнила, что когда Кира сама предложила позвонить охране, она про этот телефон не сказала ни слова, сослалась на то, что свой мобильный оставила внизу, в сумке. Не так уж она хотела куда-то звонить.
Телефон все пиликал, Балашов, наконец, догадался, что звуки несутся из-под подушки, на которой лежит Дед Мороз.
– Да! – Крикнул он. – Да, Вадим! Что ты мычишь? Это охранник, – объяснил он мне, – кажется, он пьян в стельку. – Что? Какой мешок? Нет, мне не нужны никакие подарки! Можешь оставить себе. Се-бе! Что? Да, и посох тоже. Слушай, нужна твоя помощь... хотя, какая от такого тебя помощь? Впрочем, слушай, не выпускай никого за территорию дома! Да, всех задерживай и звони мне. Ладно, про Сеню потом... – Видимо, на том конце бросили трубку, Балашов недоуменно посмотрел на свой аппарат и нажал отбой.
– Этот артист, – он кивнул на Мороза, – забыл мешок с подарками и посох в будке у охранников.
В комнате повисла тишина. Стало слышно, как глубоко и ровно дышит юный Дед Мороз. Кира сидела в кресле, опустив глаза. Она затихла и никуда больше не рвалась. Мне не нравилось это затишье. Я присела за стол, взяла рюмку с коньяком, которую налил Балашов, и понюхала. Кира подняла на меня фиолетовые глаза. Коньяк как коньяк. Пахнет клопами. Я сделала вид, что делаю глоток. Мне показалось, что Кира слегка оживилась. Значит, я ей мешаю. Значит, она не против, чтобы и я без сознания рухнула под стол.