Ужасный век. Том I
Шрифт:
Парламентёры приблизились. Свита остановилась метрах в десяти, а сам Камаль-бей двинулся дальше. Шеймус, велев своим солдатам стоять на месте, тоже сделал несколько шагов. Ангус последовал за ним, расположившись на шаг сбоку и сзади.
Да уж: доспех Камаль-бей нацепил потрясающий. Конечно, это не полные латы, давно привычные в Ульмисе — в Шере их никто не носил. Броня правителя Фадла состояла из очень толстой и плотной кольчуги, усиленной зерцалом во всю грудь, множеством пластин на руках и боках. Но какая работа! Искуснейшее травление,
Голову бея покрывал остроконечный шлем, а лицо скрывала позолоченная личина: бесстрастное металлическое лицо, выполненное в мельчайших деталях. Мураддины любили такие штуковины, и Ангус всегда отмечал — не просто красиво. Страшновато.
Впрочем, лицо Шеймуса было столь же непроницаемым. И рыбий взгляд выражал не больше, чем тёмные глазные прорези. Даже рябая кожа капитана чем-то напоминала золото на маске Камаля.
Тут уж они оказались друг другу под стать.
— Я стою с открытым лицом, Камаль-бей, а ты не показываешь своего! Невежливо. Будет стоить жизни, если сделаешь ещё шаг!
Шеймус поднял ладонь, давая понять — готов скомандовать аркебузирам. Командир мятежников остановился и поднял маску, закреплённую на шарнире.
— Вон оно чо… — пробормотал Ангус.
Это определённо был не Камаль-бей.
Пусть в лицо местного господина наёмники не знали — но Камаль-бею больше полувека от роду. Хорошенько за полвека: «почти старый», как говорили мураддины. А тут — юноша: даже бороды ещё не отрастил!
— Прошу простить мою неучтивость, Ржавый Капитан. Лишь обстоятельства вынудили пойти на эту небольшую хитрость: не бесчестье или подлость. Я опасался, что прославленный командир штурма не станет со мной разговаривать.
— Совершенно верно, не стал бы. Я и сейчас не хочу.
Тот факт, что юноша не назвал капитана Висельником, ещё ничего не значил. Положение у Фадла такое: пора тщательно выбирать слова. Хотя бесконечные кружева вежливых оборотов, за которыми суть беседы забудешь — черта почти всех знатных мураддинов. Ангуса тошнило от их приторной обходительности. Рамон Люлья про это говорил: «Будто всё время наебать пытаются». Грубо, но справедливо.
— И всё же я осмелюсь просить вас о небольшом, но очень важном разговоре.
— Назовись для начала! Меня-то ты уже знаешь.
Юноша слегка склонил голову. Ровно настолько, чтобы это было вежливо, но ничего не означало.
— Вас невозможно не узнать, капитан. А моё имя Хуссейн. Теперь, впрочем — уже Хуссейн-бей. Мой отец, увы, не может вести переговоры: он час назад скончался от ран, которые нанесли ваши люди. А трое моих старших братьев погибли ещё у стены.
Наследник Камаля, как и почти любой человек на свете, вынужден был смотреть в лицо Шеймуса снизу вверх — хоть и не был коротышкой. Капитан даже попытался немного выпрямиться, чтобы Хуссейн задирал голову ещё выше.
— Что ж, они умерли неплохой смертью. Поздравляю с обретением титула, Хуссейн-бей, пусть и недолго осталось тебе его носить. Сам видишь: твоё дело безнадёжно. Сложи оружие и уповай на милость Джамалутдина-паши.
Юный бей грустно улыбнулся.
— Милость визиря? Не вы ли суть прямое явление воли халифа: для моего города и моего рода?
— Не совсем. Я не прочь избежать работы палача. Если немедленно сложишь оружие, я не казню ни тебя, ни твоих выживших родных. Передам всех визирю: пусть решается между вами. Мне всё равно. Моё дело — взятие города, и город я взял.
— Всё-таки ещё не взяли. — Хуссейн кивнул на остатки своего войска за спиной. — Хотя вы правы в одном: положение наше безнадёжно. А безнадёжнее всего то, что я приговорён халифом, как и вся моя родня. Это немного глупо. Дело в том… если сочтёте мою откровенность уместной в такой момент… Я сам не знаю, отчего отец решился на мятеж. Он никому не раскрыл этого. Даже на смертном одре, да упокоит его душу Иам.
— Вздор. Тут нет ничего безнадёжного. Халиф отдал приказ сгоряча. Сдайся, убеди визиря доставить тебя в столицу, упади в ноги халифу и моли о пощаде. Есть шанс, что он смилостивится. Раз ты даже не знаешь, за что сражаешься — так и следует поступить.
Ангус счёл, что капитан говорит вполне искренне. Раз Джамалутдин-паша не решился вести войска на штурм, то и казнить семью Камаля тоже может не решиться. А после — кто знает? Если Хуссейн не лгал, что даже не в курсе причин восстания, то теперь бой утратил всякий смысл.
Но Хуссейн лишь покачал головой.
— Быть может, и так. Если милосердие чуждо халифу, то возможно — мудрость и воля Иама, да будет он славен во веки веков, сотворят небольшое чудо. Я надеюсь на пощаду для моей матери и малолетнего брата. Но сам в ноги врагу отца не упаду. Нет. Мне это не нужно.
— Мальчик… — Шеймус закатил глаза.
Ангус хорошо знал, насколько капитан ненавидит такое поведение.
— Вообразил себя героем? Чушь. Не вижу ничего героического в твоей готовности к смерти. Любой может смириться с ней в последний момент, уж поверь: я видел, как умирают. Самые жалкие люди на свете находили силы плюнуть мне в рожу напоследок. А вот жить дальше, вопреки всему… на это не каждый способен. Повторяю: сдайся. Вымоли пощаду. А потом поступай как знаешь: хоть подними новый мятеж через год-другой. Почему нет? Меня в халифате уже не будет.
Сын Камаля выслушал Шеймуса спокойно, но без особого интереса.
— При всём уважении, капитан… не нужно поучений. Я сам умею умирать. Я не поступлюсь своей честью, а равно и памятью отца. Однако людям за моей спиной и правда не за что больше биться. Поэтому они сложат оружие. Но при одном условии.
Ангус едва меч не выронил. Что? Многое гвендл повидал, шагая в строю с малолетства, но такое… Ржавый Капитан был удивлён не меньше.
— Условие? Ты собрался выдвигать условия?..