Ужасы: Последний пир Арлекина (сборник)
Шрифт:
Но и секс нас не спас. Мы запирались в комнате и целыми днями ни с кем не виделись. Наконец мы спрятались от всех в уединении дома предков Луи, возле Батон-Руж. Его родители умерли: совершили самоубийство, если верить его намекам, или, может быть, убийство и самоубийство. Луи, как единственный ребенок, унаследовал фамильный дом и состояние. Дом плантаторов, выстроенный на краю огромного болота, подобно капищу выдвигался из мглы, окружавшей его даже в летний полдень. Древние дубы нависали над ним балдахином; их подобные черным рукам ветви поросли космами испанского мха. Вездесущий мох напоминал мне жесткие седые волосы, гневно шевелившиеся под сырым ветром с болот. Я подозревал, что со временем, если дать ему волю, мох прорастет и на резных
В доме мы жили одни. Воздух был полон здоровым духом сияющих магнолий и зловонием болотного газа. Ночами мы сидели на веранде и пили вино из фамильного погреба, глядя сквозь сгущающийся алкогольный туман на блуждающие огни, манившие нас в болотные дали. Мы жадно обсуждали новые способы взбудоражить себя. Луи, ум которого от скуки обострился, предложил заняться разграблением могил. Я рассмеялся, не поверив, что он говорит серьезно.
— Что мы будем делать с высохшими мощами? Перемелем на вудуистское зелье? Предпочитаю твою идею выработать невосприимчивость к различным ядам.
Острое лицо Луи резко обернулось ко мне. Его глаза были болезненно чувствительны к свету, поэтому даже в полутьме он не снимал затемненных очков, скрывавших выражение лица. Светлые волосы он стриг очень коротко, и, когда нервно проводил по ним ладонью, они топорщились безумным ежиком.
— Нет, Говард, подумай: наша собственная коллекция смертей! Каталог боли, человеческой бренности — только для нас. На фоне умиротворенной красоты. Подумай, каково будет прохаживаться там в медитации, размышляя о собственной бренности. Заниматься любовью на кладбище! Нам стоит только собрать части, и они соединятся в целое, куда падем и мы.
Луи любил говорить загадками; его притягивали анаграммы, палиндромы, любые головоломки. Не в том ли коренилась его решимость взглянуть в непостижимые глаза смерти и овладеть ею? Быть может, в смертности плоти ему виделась гигантская мозаика, которую можно собрать фрагмент за фрагментом и тем победить. Луи мечтал жить вечно, хоть и не знал, куда девать бесконечное время.
Он достал трубку с гашишем, чтобы подсластить вкус вина, и больше об ограблении могил мы в ту ночь не говорили. Но в следующие, полные скуки недели эта мысль неотступно меня преследовала. Думалось, что запах свежеоткрытой могилы может опьянить так же, как ароматы болота или пот самых интимных мест девушки. В самом деле, не собрать ли нам коллекцию могильных сокровищ — красивую и умиротворяющую наши разгоряченные души?
Ласки языка Луи мне наскучили. Порой, вместо того чтобы угнездиться со мной под черными шелковыми простынями на нашей постели, он ложился на рваное одеяло в одной из подвальных комнат. Когда-то их обустроили для неизвестных, но интригующих целей. Луи говорил, что там собирались аболиционисты, или проходили ночи свободной любви, или торжественно, хоть и неумело, служили черные мессы с девственными весталками и свечами в форме фаллосов.
В этих комнатах мы решили разместить наш музей. В конце концов я согласился с Луи, что кладбищенское мародерство может излечить нас от самой удушающей скуки, какую доселе приходилось испытывать. Мне стало невыносимо видеть его тревожный сон, бледность впалых щек, нежные тени под мерцающими глазами. Кроме того, мысль об ограблении могил начинала меня притягивать. Не обретем ли мы спасение в крайней развращенности?
Первым нашим ужасным трофеем стала голова матери Луи — прогнившая, как забытая на грядке тыква, и разбитая двумя пулями из револьвера времен Гражданской войны. Мы вынесли ее из семейного склепа при свете полной луны. Блуждающие огоньки светили тускло, как потухающие маяки на недостижимом берегу. Мы крались к дому. Я волочил за собой лопату и лом, Луи нес под мышкой полуразложившийся трофей. Мы спустились в музей, я зажег три свечи с ароматом осени (в это время года скончались родители Луи), и Луи положил голову в приготовленный для нее альков. В его движениях мне почудилась своеобразная нежность.
— Пусть она подарит нам материнское благословение, — пробормотал он, рассеянно отирая полой куртки несколько клочков бурой плоти, прилипшей к пальцам.
Мы были счастливы, часами обставляя музей, полируя вставки из драгоценных металлов в обивке стен, смахивая пыль с бархатистых обоев, сжигая то благовония, то кусочки ткани, смоченной собственной кровью, чтобы придать помещению желанный аромат: острый запах могилы, сводивший нас с ума. В поисках экспонатов для коллекции мы забирались далеко и неизменно возвращались домой с ящиками, полными вещей, которые никому из людей не были предназначены во владение. Мы прослышали о девушке с фиалковыми глазами, умершей в далеком селении. Не прошло и семи дней, как эти глаза были у нас в кувшине из резного стекла, заполненного формалином. Мы соскребали костный прах и селитру со дна древних гробов, похищали едва тронутые тлением головы и ладони детей — нежные пальчики и лепестки губ. Попадались и пустяки, и драгоценности: изъеденные червями молитвенники и разрисованные плесенью саваны. Я не принял всерьез слова Луи о любви на кладбище, но и не предполагал, какое удовольствие может доставить бедренная кость, смоченная розовым маслом.
В ту ночь, о которой я говорю, — в ночь, когда был поднят тост за могилы и их богатства, — мы завладели самым драгоценным трофеем. Мы собирались отправиться в город, чтобы отметить это событие, устроив попойку в ночном клубе. Из последнего похода мы вернулись без обычных мешков и ящиков, зато в нагрудном кармане у Луи лежала маленькая, бережно завернутая коробочка. В ней скрывался предмет, о существовании которого мы спорили все последнее время. Из невнятного бормотания слепого старика, накачавшегося дешевой выпивкой во Французском квартале, мы выловили слух о некоем фетише или амулете на негритянском кладбище в районе южной дельты. Говорили, что этот невероятной красоты фетиш способен любого заманить в постель, причинить врагу болезнь и мучительную смерть и (это, я думаю, больше всего заинтриговало Луи) обратить свои чары вдесятеро против любого, кто применит его без должного искусства.
Когда мы добрались до кладбища, на нем лежал тяжелый туман. Он плескался у наших ног, обтекал деревянные и каменные надгробия, неожиданно таял, открывая узловатые корни или кочки с черной травой, и тут же снова смыкался. При свете убывающей луны мы отыскали тропинку, заросшую бурьяном. Могилы были украшены сложной мозаикой из осколков стекла, монет, крышечек от бутылок и посеребренных, позолоченных устричных раковин. Некоторые могильные холмы были очерчены рядом вкопанных горлышками вниз пустых бутылок. Я разглядел одинокого гипсового святого с ликом, изъеденным многолетними дождями и ветрами; отбрасывал пинками ржавые жестянки, в которых когда-то стояли цветы, — теперь из них торчали сухие стебли, застоялась дождевая вода. Другие были пусты. Лишь запах диких паучьих лилий царил в ночи.
В одном углу кладбища земля выглядела чернее. Могила, которую мы искали, была отмечена грубым крестом из обугленного кривого дерева. Мы поднаторели в искусстве насилия над мертвыми — гроб показался скоро. Доски много лет пролежали в мокрой зловонной земле. Луи подцепил крышку заступом, и при скудном водянистом лунном свете мы увидели, что лежало внутри.
Мы почти ничего не знали об обитателе могилы. Кто-то говорил, что там похоронена чудовищно уродливая старая ведьма. Другие — что в могиле покоится юная девушка, с лицом прекрасным и холодным, как лунный свет на воде, и с душой жестокой, как сама судьба. Еще одна версия гласила, что тело вовсе не женское и что здесь похоронен белый вудуистский священник, правивший дельтой. Черты его полны холодной неземной красоты, а гроб — фетишей и снадобий, которые он отдаст с благостным благословением или с самым черным проклятием. Эта последняя версия больше всего пришлась по душе нам с Луи: нас привлекала непредсказуемость колдуна и его красота.