Ужасы старого кладбища
Шрифт:
Когда уложенное в гроб тело Генри вынесли для прощания и поставили рядом с гробом Томаса Ловкинза, безмолвная Софи — вид у нее был, надо сознаться, жутковатый — впилась в него тем же взглядом, каким смотрела до того на брата. Ее долгое молчание уже пугало, а отразившуюся на лице сумятицу чувств нельзя было ни понять, ни толком описать. Народ потихоньку вышел из комнаты, чтобы оставить ее наедине с покойными, и тогда она, наконец, заговорила, но как-то неестественно и невнятно — слов не разобрать; а обращалась она, похоже, сначала к одному, потом к другому.
А затем последовало то, что сторонний наблюдатель назвал бы верхом поневоле разыгранной трагикомедии: утренняя траурная церемония была без особого энтузиазма исполнена на «бис». Опять хрипел орган, опять
Когда вереница пришедших поглазеть переместилась, наконец, в холл и к парадной двери, Софи опять осталась наедине с покойными. Эльдер Атвуд вышел на дорогу и заговорил с кучером похоронных дрог из каретного сарая Ли, а священник Левитт хлопотал о втором составе носильщиков. Вторых дрог, к счастью, не требовалось: оба гроба вполне можно было везти на одних. И никакой спешки: Эд Пламмер и Этан Стоун отправятся. на кладбище загодя, прихватив лопаты, и выроют вторую могилу. Траурный поезд составят три наемных экипажа и неограниченное число частных упряжек — народ все равно хлынет на погост.
И вдруг из большой комнаты, где осталась Софи и покойные, раздался дикий вопль. От неожиданности все поначалу застыли на месте, а затем вторично пережили то же чувство, что охватило их, когда вскрикнула и упала в обморок Луэлла. Стив Барбер и священник Левитт направились к дому, но не успели перешагнуть через порог, как навстречу им вылетела Софи: она, задыхаясь и плача, повторяла: «Лицо!.. .Лицо!.. В окне!.. В окне!..»
В этот самый момент из-за угла дома показалась чья-то фигура. Искаженные черты, дико блуждающий взгляд: несомненно, это и был обладатель лица, так напугавшего Софи — дурачок Джонни собственной персоной. При виде Софи бедняга запрыгал и заверещал, тыча в нее пальцем: «А она знает! А она знает! По глазам было видно, когда на них пялилась и говорила! Знает и хочет, чтоб их закопали, чтоб они там задыхались, чтоб крышку царапали… Ничего, она их еще услышит, они с ней поговорят… и увидит их… они еще придут… за ней придут!»
Зенас Уэллз оттащил расшумевшегося недоумка к деревянному сараю на заднем дворе и запер там крепко-накрепко. Вопли и грохот в сарае разносились по всей округе, но никто уже не обращал на них внимания. Упряжки выстроились в ряд, в первую из них села Софи, и траурная процессия медленно проделала короткий путь вдоль деревни к кладбищу близ Топкой Лощины.
Эльдср Атвуд давал необходимые указания о том, как следует опускать гроб Тома Ловкинза, а когда он закончил, могила для Бельмоуза на другом конце кладбища тоже была готова стараниями Эда и Этана — туда вскоре и переместилась толпа. Затем священник Левитт произнес еще одну пышную речь, после чего был опущен и второй гроб. Народ тут же стал разъезжаться небольшими группами, кругом стоял шум и лязг отбывающих экипажей и легких колясок, меж тем у могил вновь заработали лопатами. Комья земли глухо застучали по крышкам гробов и тут Стив Барбор заметил, как на лице Софи Ловкинз отразились, мгновенно сменяя друг друга, непонятные чувства. Стив не успевал уловить все оттенки, но в остановившемся взгляде, похоже, таилось какое-то вымученное, горькое, с трудом подавляемое торжество. Стив покачал головой.
Тем временем Зенас бегом отправился к деревянному сараю и выпустил дурачка Джонни до возвращения Софи; бедняга опрометью бросился на кладбище, где еще работали могильщики и оставалось немало самых любопытствующих участников траурного события. Что прокричал Джонни в еще не зарытую могилу Тома Ловкинза, как вцепился Джонни в рыхлую землю свежего могильного холмика Бельмоуза на том конце кладбища — об этом ныне здравствующие свидетели до сих пор вспоминают с содроганием. Джотам Блейк — местный полицейский — вынужден был силой увести Джонни на близлежащую ферму, и жуткие отголоски его воплей еще долго смущали покой всей округи.
На этом самом месте Фред Пек обычно обрывает свой рассказ. «Ну, а что еще добавить, я не знаю, — говорит он. — История эта мрачная, с плохим концом — стоит ли удивляться, что Софи после случившегося стала какой-то странной».
Так завершается это повествование, если время позднее и старик Уилмер уже поковылял домой; однако если он еще толчется поблизости, то уж наверняка не удержится и вновь вступит в разговор. Наслушавшись сиплого стариковского шепота, некоторые потом боятся ходить мимо дома с закрытыми ставнями или кладбища, особенно когда стемнеет.
«Хм, хм… Да Фред тогда совсем мальчонкой был — где ж ему упомнить! Желаете, стало быть, узнать, отчего это Софи окна ставнями закрыла и почему дурачок Джонни по сей день с обоими покойниками разговаривает да под окнами ее дома кричит? Что ж, господин хороший, может, и мне не все ведомо, но что слышал — то слышал».
При этих словах старик выплевывает изо рта жевательный табак и, придвинувшись к слушателю, усаживается для долгого разговора.
«Случилось это, заметьте, той же ночью — вернее, уже под утро, то есть, часов всего через восемь после похорон. Тогда-то и услышали мы первый крик. Кричали из дома Софи — да так, что всех нас разбудили. Вскочили мы — Стив с Эмили и я со своей Матильдой — и скорсй туда, прямо в исподнем. Смотрим: на полу в комнате, которая для гостей, лежит без чувств Софи — при полной одежде. Хорошо хоть, что дверь не заперла. Стали мы ее отхаживать, а она трясется, как лист; и так ей, видать, тяжко, что и говорить не может: слово-другое проронила — и все. Матильда с Эмили давай ее успокаивать, а Стив тут такое мне стал нашептывать, что я и сам покой потерял. Прошло эдак с час, когда решили мы, что скоро уже и по домам можно, да Софи вдруг вроде как прислушиваться к чему-то начала: голову набок склонит и слушает. А потом как завопит — и шлеп опять в обморок.
Я, господин хороший, говорю все как есть, безо всяких там намеков, как Стив Барбор: уж он бы напустил туману, коли взялся бы досказать. Он у нас был мастак на такие штуки… десять лет, как помер он, от воспаления легких…
Помните, той ночью нам послышались какие-то звуки — ну, конечно, это шумнул бедняга Джонни. От дома до кладбища не больше мили; видать, он с фермы убежал — через окно вылез, хоть Блейк, полицейский, и клянется, что той ночью Джонни сидел взаперти и никуда нес уходил. С тех пор и вертится Джонни у этих самых могил и разговаривает с лежащими там: холмик Тома с руганью пинает, а на холмик Генри кладет цветочки, веночки и все такое прочее. Ну а коли Джонни не на кладбище, то, значит, возле дома Софи шляется: воет под закрытыми ставнями, что скоро, мол, и ее очередь придет.
Она и тогда уже в сторону кладбища — ни ногой, а теперь и вовсе из дому не выходит и к себе никого не пускает. Твердит, что Тихая Заводь — проклятое место. Кто его знает, может, она и права: дела у нас год от года идут — хуже некуда. А у самой Софи в доме и впрямь что-то неладное вечно творилось. Зашла к ней как-то Сэлли Гопкинс — то ли в 1897, то ли в 1898 году — и вдруг все окна задрожали от грохота; Джонни тут вроде как был ни при чем, он тогда сидел под замком, как божился Додж — другой полицейский. Я-то, понятное дело, ни в грош не ставлю эти россказни про всякие непонятные стуки каждое семнадцатое июня или про бледных, светящихся призраков, которые будто бы ломятся в дверь и окна дома Софи в каждую годовщину той злосчастной ночи, часов около двух.