Узкая дверь
Шрифт:
Капучино был хорош, хотя я по-прежнему предпочитаю кофе по-английски. Помнится, раньше кофе вообще был только черный или с молоком. Многое тогда – в том числе и люди – было гораздо проще. И всегда можно было понять, где проходит черта. Однако директор школы обязан знать правду вне зависимости от того, к чему это может привести. Veritas nunquam perit [20] . Истина действительно никогда не умрет в отличие от того бедолаги, что был зарыт в землю возле Дома Гундерсона и давно превратился в грязный ком костей и тряпья. Если мои подозрения справедливы, учеником нашей школы он не был. И все же его история должна быть рассказана, хотя, возможно, это и обойдется нам очень дорого. Такая школа, как «Сент-Освальдз», прямо-таки самой жизнью предназначена для всевозможных драматических спектаклей. Сегодня на сцене трагедия. Завтра фарс. И Ла Бакфаст это отлично понимает. Она, в конце концов, прирожденная актриса; отличалась талантом, еще учась в «Малберри Хаус». Она прекрасно знает цену неопределенности, паузы, ожидания, когда актер испытывает удовольствие уже от того, что заставил зрителей напряженно затаить
20
«Истина никогда не пропадет» (лат.), или «Правда дорогу найдет». Сенека, «Письма».
Она допила свой кофе и посмотрела на меня.
– Ну что ж, мистер Стрейтли, – сказала она с улыбкой, – если вы готовы, то я, пожалуй, начну.
Глаза у нее зеленые, но какого-то странного оттенка, довольно холодного. Однако почему-то кажутся веселыми. И я вдруг подумал: Господи, да ведь она же попросту развлекается! Неужели это доставляет ей удовольствие?
Я тоже поставил чашку на стол и сказал:
– Я вас слушаю.
Часть вторая
Коцит [21] (река плача)
21
В греческой мифологии Коцит – одна из рек в Царстве мертвых, воды которой холодны как лед.
Глава первая
«Сент-Освальдз», 4 сентября 2006 года
Я хорошо помню тот день, когда Конрад исчез, потому что это случилось в день моего рождения. Собственно, это был наш общий день рождения, поскольку мы с ним родились в один и тот же день, но с разницей ровно в девять лет. В пять лет день рождения вообще представляется исполненным волшебства: это праздник, предвкушаемый задолго, день подарков, день всевозможных лакомств и всеобщих прощений. И этот день так хорошо начался – с оладьями на завтрак, с поздравительными открытками и даже с подарком от Конрада. Он подарил мне школьный портфельчик, очень похожий на его собственный, только поменьше и ярко-красный, как леденец: именно с таким портфелем я и мечтала начать свой первый триместр в начальной школе. Но до начала занятий оставалось еще целых шесть недель, поскольку летние каникулы только-только начались, и я еще не знала, что к этому времени Конрада с нами уже не будет и все в моем мире совершенно переменится.
Я помню то пятничное утро так же ясно, как некоторые сны. Это было девятое июля 1971 года; по радио исполняли «Get It On», и в животе у меня от счастья порхали бабочки, и мы уже предвкушали долгие летние каникулы, почти чувствуя в воздухе запах морского побережья. Я столько раз уже рассказывала об этом утре, что подробности этой истории успели покрыться некой необычной патиной – знаете, как на выступающих частях бронзовых вещиц, если ими долго и постоянно пользоваться. А вот лицо Конрада я помню не очень хорошо. В основном, по-моему, я вообще его помню только по сохранившимся фотографиям. Например, по той, которую тогда опубликовали все газеты; этот снимок был сделан в тот день, когда он исчез: Конрад в школьной форме – угольного цвета брюки, галстук в красную полоску и отлично сидящий блейзер из грубой рубчатой ткани. Или была еще фотография – Конрад с родителями во время празднования Рождества. Или на пляже – когда мы с ним строим замок из песка, и мне года три, я вооружена ведерком и совком и смеюсь во весь рот, глядя прямо в камеру. И, разумеется, я помню ту фотографию, которая причинила всем нам столько сердечной боли; это была фотография на обложке книги «КОНРАД: потерявшийся мальчик из Молбри», которую написала некая женщина по имени Кэтрин Поттс. На этой фотографии лицо Конрада как бы наложено на приоткрытую створку некой зеленой двери.
Собственно, эти фотографии и являются моими воспоминаниями. Все остальное так и осталось где-то на дальнем берегу моря, скрытом густым туманом. Даже те мои сны теперь почти позабыты. Особенно те сны, что были связаны с человеком, которого я называла мистер Смолфейс, и с его ужасным голосом.
Мне кажется, вы должны были слышать историю об этом пропавшем мальчике. Она все-таки занимала тогда в газетах центральное место, хотя, конечно, и у вас, и у школы «Сент-Освальдз» и собственных серьезных проблем хватало. И вы вряд ли запомнили фамилию маленькой сестренки того пропавшего мальчика; вы ведь не вспомнили ее, даже когда эта девочка вновь возникла в вашей жизни, будучи ученицей параллельной женской школы, которую затем объединили с «Сент-Освальдз». Однако имя Конрада Прайса еще долго было на слуху, и вы вряд ли сразу его забыли. Его исчезновение было самой настоящей и довольно страшной загадкой. Ученик привилегированной школы «Король Генрих» исчез в день своего рождения, чуть ли не в последний день летнего триместра, и больше никто и никогда его не видел; никаких останков или хотя бы следов также найдено не было. А ведь я была у него в школе, когда все это случилось, однако мой рассказ о событиях того дня оказался для следователей бесполезен, хотя они всячески пытались заставить меня что-то вспомнить, даже к психологу отвели; но чем больше они старались, тем меньше пользы было от моих бессвязных воспоминаний, и в итоге все пришли к заключению, что все, что я могла увидеть, безвозвратно утонуло в глубинах полученной мною травмы.
Основные же факты были достаточно просты. В тот день брат должен был забрать меня из приготовительной группы детского сада и отвести домой. А для меня все складывалось и вовсе отлично. Дело в том, что Конрад должен был участвовать в школьном спектакле, и как раз на этот день была назначена генеральная репетиция, так что празднование его дня рождения было перенесено на следующий день, а это означало, что у меня впервые будет мой собственный праздник.
Но когда я в тот день вышла из школы, Конрад меня не ждал, и я поступила так, как обычно делала в таких случаях: сама отправилась в школу «Король Генрих». Там и идти-то было всего несколько сотен ярдов. И потом, вспомните, что в семидесятые годы дети часто сами возвращались из школы домой, тем более что наш Молбри – город маленький. Да и наш классный наставник давно привык, что я после школы часто иду своему брату навстречу. В общем, в «Короля Генриха» я проникла через боковой вход, ведущий в раздевалку для учеников средних классов; Конрад частенько болтался там со своими приятелями: Милки, похожим на рекламного Milky Bar Kid [22] , толстячком Фэтти, которого иногда звали просто Толстяк, и Модником (сокращенно Мод), его еще называли Стилягой, потому что он всегда носил модную зеленую парку. Я привыкла ждать брата именно там. Конрад терпеть не мог, когда его видели у ворот детского сада. Но в тот раз явно что-то случилось; и даже спустя много лет, несмотря на разнообразные способы лечения, я так и не смогла вспомнить, что же именно тогда произошло. Меня нашли в той же раздевалке через несколько часов; я забилась в один из шкафчиков и свернулась там клубком, точно зверек, впавший в зимнюю спячку. Оказалось, что Конрад бесследно исчез, и когда меня стали спрашивать, где мой брат, я лишь отрицательно мотала головой, покрытой рыжими, только что подстриженными кудряшками, и твердила: «Его забрал мистер Смолфейс. Он его в зеленую дверь увел».
22
Milky Bar – конфета из белого шоколада фирмы Nestle, для рекламы которой обычно используется белокурый мальчик в очках, одетый как ковбой.
Школьное начальство тщетно пыталось понять, где же находится эта зеленая дверь. Двери в «Короле Генрихе» были в основном из натурального дерева и покрыты лаком; а двери в подсобные помещения – в комнату охранников, в бойлерную – выкрашены черной краской. Полицейские обследовали каждую зеленую дверь в окрестностях школы, однако безрезультатно. Впрочем, в «Молбри Икземинер» появилось сообщение о том, что в зеленый цвет выкрашены двери в «Сент-Освальдз», и это послужило причиной кратковременного ажиотажа; но, как известно, «Сент-Освальдз» находится в пяти милях от «Короля Генриха», и вряд ли можно было предположить, что Конрад с приятелями, а тем более я, вообще когда-либо там бывали. Куда более правдоподобным выглядело иное предположение: мальчика могли обманом выманить из школы – и, возможно, похититель приехал на зеленой машине, – а я все это видела, и полученная мною психическая травма в результате трансформировалась в некую фантазию.
Так или иначе, Конрад исчез, и теперь я могла его видеть только во сне или на фотографиях. С тех пор – почти двадцать лет – у нас в семье не праздновали ни один мой день рождения: ни мое шестнадцатилетие, ни мое восемнадцатилетие, ни мое совершеннолетие. На этот день был навсегда наложен запрет; это была некая жертва призраку Конрада. Да и сама я с того дня, когда пропал мой брат, тоже превратилась в некое подобие призрака, который безмолвно бродит по комнатам родного дома, до краев заполненного присутствием Конрада. И присутствие это год от года все разрасталось, становилось все более ощутимым, тогда как я продолжала как бы усыхать, съеживаться и наконец почти совсем исчезла – по крайней мере, для моих родителей.
В «хорошие» дни, правда, они со мной еще иногда разговаривали, как бы совершая те действия, что свойственны всем живущим вместе. Отец мой уволился с работы сразу же после исчезновения Конрада; на шахте, где он проработал всю жизнь, он был заместителем начальника, так что заслужил достаточно щедрую пенсию. Кроме того, у них с матерью имелись кое-какие сбережения – эти деньги они давно уже отложили, чтобы оплатить учебу Конрада в колледже. Теперь они сами могли бы спокойно воспользоваться этими средствами – поехать куда-нибудь отдохнуть или переехать в дом получше. Только мой отец категорически отказывался хотя бы прикоснуться к «деньгам Конрада». В «хорошие» дни он ходил на футбол или работал в огороде. А мать в «хорошие» дни посещала церковь и помогала устраивать утренние кофейные посиделки. Зато в плохие дни они оба были практически недосягаемы. У матери бывали довольно длительные периоды, когда она несколько недель подряд не вставала с постели; а у отца появилось какое-то патологическое увлечение передачами номерных радиостанций; перечисление чисел, которые зачитывал мертвый голос диктора или компьютера, неким странным образом связалось у него с исчезновением и поисками Конрада. Это началось у него спустя всего несколько месяцев после трагедии, а потом он стал постоянно слушать передачи номерных радиостанций, так что «саундтреком» моей юности стали не какие-то поп-хиты или музыка к популярным телесериалам, а вызывавшие у меня ужас позывные этих станций вроде «Ликольнширского браконьера» или «Вишенка созрела», абсолютно лишенные жизни и прерываемые разрядами статического электричества, – или, что было еще хуже, монотонное перечисление чисел, которое, казалось, продолжалось вечно: Ноль, два, пять, восемь, восемь. Ноль, два, пять, восемь, восемь… Последнее слово в очередной цепочке синтетический радиоголос всегда произносил как бы с легким подъемом, словно внушая слушающим призрачную надежду. Возможно, именно в этом моему отцу и слышалось некое послание из потустороннего мира. Для меня же эти голоса всегда были голосами мертвых; засыпая, я даже сквозь сон слышала их безжалостные каденции, хотя перед сном всегда хорошенько затыкала себе уши ватой.