Узкая дверь
Шрифт:
А Ла Бакфаст, глядя на меня все с той же жалостливой улыбкой, сказала:
– Я ведь и сама в это время работала в «Короле Генрихе», правда, недолго и всего лишь как внештатный преподаватель. Я провела там всего один триместр, в 1989 году. У них тогда заболел один из преподавателей французского языка, и срочно понадобилось его заменить.
– Правда? – Я был несколько удивлен. Школа «Король Генрих» всегда чрезвычайно гордилась своими незыблемыми традициями – даже, пожалуй, сильней, чем «Сент-Освальдз». Собственно, те традиции, что еще сохранились в «Сент-Освальдз» в виде грубоватой разновидности академического фольклора, в «Короле Генрихе» превратились в готический памятник претенциозности – с этим было связано и обязательное ношение преподавателями докторских мантий, особенно во время утренних Ассамблей, и непременные канотье из соломки для членов школьной команды гребцов, и множество других таинственных и нелепых правил и ритуалов, словно специально придуманных для того, чтобы любой аутсайдер тут же почувствовал себя в стенах этой школы неуютно. Наши мальчики давно уже прозвали тамошних учеников «генриеттами»,
Ла Бакфаст опять улыбнулась.
– Зато я приобрела определенный опыт.
– О, в этом я как раз не сомневаюсь!
– И я действительно работала вместе с мистером Скунсом. Впрочем, об этом я вам еще расскажу. А сейчас прошу меня извинить, но у меня назначена встреча с доктором Марковичем и председателем попечительского совета. Вы ведь дадите мне еще денек, Рой? Я хоть немного переведу дух: все это довольно сильно на меня подействовало.
Подействовало ли? На сей счет у меня имелись большие сомнения. Уж больно спокойной она выглядела. Однако, подумав хорошенько, я решил, что улыбка у нее была, пожалуй, несколько вынужденная, да и лицо бледнее обычного, и мне, конечно же, сразу стало совестно. Ведь это в любом случае нелегко – вспоминать такие трагические события, как смерть брата. И уж тем более – если он внезапно и бесследно исчез. Такие вещи способны в клочья разорвать душу. Но так и не принести успокоения. Да и надежда – этот неумирающий вампир – будет вечно тревожить живых, а мертвому не позволит упокоиться с миром.
Да, конечно, сам-то я был единственным ребенком в семье. И родителей потерял много лет назад, и как полагается их оплакал. Хотя скорее из чувства долга. Лишь со смертью Эрика я понял, что такое настоящее горе. Мы с ним были почти ровесниками, всего два года разницы, и чувствовали себя братьями во всем, кроме фамилии. Я знаю, что порой отсутствие дорогого тебе человека способно ощущаться в виде почти физической боли – так причиняет фантомные страдания ампутированная конечность, словно по-прежнему требуя внимания своего хозяина. И признаюсь, от разговора с Ла Бакфаст мне хотелось большего. Мне хотелось услышать от нее, каким был Эрик, когда работал в «Короле Генрихе». Хотя, наверное, больше всего мне необходимо было убедиться, что совершенное им насилие над одним из наших мальчиков было лишь дикой одиночной случайностью, вызванной неким сдвигом в сознании, который проявил себя лишь в самом конце его карьеры преподавателя.
– Конечно, конечно, – сказал я, – я прекрасно вас понимаю.
– Тогда встретимся завтра, после занятий, хорошо? Скажем, в половине шестого?
Я кивнул и с улыбкой заметил:
– Это у нас будет что-то вроде свидания.
Глава третья
«Сент-Освальдз», 5 сентября 2006 года
Господи, чего только не скажешь от растерянности! Свидание? Должно быть, он был действительно потрясен моим рассказом. Что ж, это даже хорошо. Этого я, собственно, и добивалась. Впрочем, для этого было бы достаточно и одного лишь упоминания о Скунсе. Однако для меня куда важнее то, что он поверил в мою уязвимость.
Хотя я действительно уязвима, но причина этого, возможно, совсем не та, как это представляется Стрейтли. Шехерезада, может, и прожила тысячу ночей под смертным приговором, но ситуацию-то всегда контролировала именно она. А мне и тысячи ночей не требуется – вполне хватит одной-двух недель. В душе Рой Стрейтли – типичный романтик. Он похож на Белого Рыцаря из «Алисы в Стране Чудес» и видит себя в роли спасителя, полагая, что сумеет потихоньку увести меня в безопасное место, пока я буду рассказывать ему свою историю. Только он, увы, заблуждается. Именно я задаю направление нашей беседе и рассказываю ему только то, что ему нужно знать, – то есть некую сказку, направляющую его по неверному пути, а мне дающую возможность удерживать его на моей стороне, пока не минует опасность. А все остальное – то есть глубинная часть этой истории, так сказать, нутро этой сказки, путанное и довольно неприятное, – пусть продолжает спокойно храниться в дальнем уголке моей души, как хранятся в сундуке носовые платки, заботливо пересыпанные лавандой. И все же я чувствую, что во мне до сих пор как бы звучит эхо той женщины, какой я была тогда, много лет назад: молодой, хрупкой, по-прежнему отчасти скрывающейся в тени Конрада и по-прежнему, несмотря на всю ее внешнюю самоуверенность, ожидающую неизбежной кары.
Мистер Смолфейс. Ох, уж это проклятое имя! Да еще написанное рукой моей дочери! До чего же я была наивна, поверив, будто шрамы от нанесенных мне душевных ран со временем могут запросто исчезнуть. Всего два слова на листке бумаги. И этого оказалось достаточно, чтобы все снова вернулось. Два слова и детский невнятный рисунок: фигура человека с очень маленькой головой [28] . И неожиданно возникло воспоминание, острое, как запах гари: я, пятилетняя, сижу на пластмассовом стуле, а по обе стороны от меня полицейские в форме; они с надеждой смотрят на меня блестящими глазами, и лица их раскраснелись от усталости и разочарования:
28
Вообще-то Smallface – это скорее «маленькое лицо», но в восприятии Беки у этого таинственного персонажа именно маленькая голова, чем в дальнейшем и воспользуются ее мучители.
– Ты видела, куда ушел Конрад? С кем он вместе ушел?
И я снова и снова отвечаю тихо-тихо, почти шепотом:
– Его увел мистер Смолфейс. За ту зеленую дверь.
– А где этот мистер живет, Беки? И где та зеленая дверь?
– Внизу. Под тем отверстием, что в раковине.
– Под землей?
Ясное дело, для них подобных сведений было маловато, но других зацепок у них не имелось. Вот они и шли по этому следу, сколько могли: просили меня нарисовать мистера Смолфейса; спрашивали, где он живет, кто он такой и почему он вдруг захотел забрать Конрада. Они предпринимали все новые и новые попытки, надеясь выяснить, какую зеленую дверь я имела в виду. Они обследовали школьный подвал, а также подвалы чуть ли не всех заброшенных зданий в Молбри, Пог-Хилле и соседних деревнях. Они искали в кульвертах и глиняных карьерах; они забирались даже в заброшенные угольные шахты. Особо педантичные идиоты даже ухитрились притащить в полицейский участок какого-то местного бедолагу, страдавшего микроцефалией, надеясь, что это меня подтолкнет и я смогу дать им наводку на потенциального преступника.
У того несчастного и впрямь и голова, и лицо были очень маленькими (а еще у него была исполненная надежды нервная улыбка, обнажавшая коротенькие пеньки полусгнивших зубов, и отвратительная привычка выдергивать волосы из собственной макушки), так что полицейские упорно твердили: Посмотри на него внимательно, Беки. Этот тот самый человек? Это он увел Конрада? Но я только головой мотала, отказываясь его признавать. Несмотря на это, местные газеты пронюхали, как зовут этого инвалида, да еще и дверь у него в доме оказалась, к несчастью, выкрашена зеленой краской. В итоге он не выдержал и уехал из нашей деревни, однако и после этого газета «News of the World» ухитрилась его выследить; в конце концов он покончил с собой на кемпинге близ Блекпула. По мере того как «остывали» все предполагаемые следы преступления, о Конраде стали забывать – нет, конечно же, совсем о нем в полиции не забыли, просто в итоге его дело оказалось в самом низу той груды дел, которые требовали безотлагательного внимания.
А вот дома у нас образ Конрада со временем не только не побледнел и не выцвел, но, напротив, разросся настолько, что затмил все остальное в нашей жизни. Его комната содержалась точно в том же виде, в каком он ее оставил, уходя в школу, только белье на постели ему меняли каждое утро. За обеденным столом его место всегда оставалось незанятым. Именно о нем мои родители говорили непрестанно, причем так, словно он просто вышел из дома на часок-другой и скоро вернется, а не исчез бесследно неделю (или десять дней, или полгода) назад. Время шло, но в доме моих родителей оно словно остановилось. Кристаллизовалось, как кристаллизуется соль в глубинах Мертвого моря на некогда упавшем на дно тюке, обернутом грубой тканью. И в тот день, много лет спустя, когда моя дочь, вернувшись из школы, гордо продемонстрировала мне нарисованную на уроке картинку, дом моих родителей на Джексон-стрит выглядел точно так же, как в 1971 году, – стены увешаны фотографиями Конрада, его место за обеденным столом по-прежнему свободно, на столе его столовый прибор, а над его кроватью по-прежнему висит постер с группой «The Doors». Когда-то родители этот ансамбль просто ненавидели, но Конраду он очень нравился, и теперь, естественно, этот постер превратился в реликвию, а мама иногда даже ставила записи этой группы, убирая у него в комнате – ей тогда казалось, что сын по-прежнему сидит за письменным столом, делает уроки и слушает музыку. «Doors» были куда лучше номерных радиостанций, но я предпочитала классическую музыку или те псалмы, которые мы часто пели в церкви. Впоследствии выяснилось, что у меня даже какой-то голос имеется, и я с удовольствием этим пользовалась. Но как бы громко я ни пела, родители меня не слышали – мой голос был как бы заглушен горестным звоном колоколов, вечно звучавшим у них в ушах. А когда я из дома ушла, то вновь обрела свой голос – на этот раз в качестве учительницы.
В тот день, когда Эмили принесла домой «портрет» мистера Смолфейса, мы с Домиником уже полгода жили вместе. Уже полгода я не тревожилась из-за того, есть ли дома какая-то еда и хватит ли денег, чтобы заплатить за квартиру. Уже полгода у Эмили была собственная комната, ей купили новую одежду, новые игрушки, новую обувь, новые книжки. Мало того, и у меня намечались приятные перемены. Я целых двенадцать месяцев безуспешно искала место постоянного преподавателя, и тут вдруг мне позвонили из школы «Король Генрих». Там произошло ЧП – внезапно скончался от инфаркта преподаватель французского языка, а поскольку было самое начало летнего триместра, им срочно понадобилась замена, хотя бы на временной основе. Хотя преподавала я в основном английский, но диплом у меня был «двойной», что обеспечивало мне необходимую для данной работы квалификацию, и потом, я так долго ждала возможности вновь попасть в эту школу.