Узнай себя
Шрифт:
21.4.1974
22.4.1974
Милость к миру не только возможна; мир это все что у нас есть и все нам здесь бесконечно дорого, важно; но как раз для этого надо из мира выйти. Sancta indifferentia. Или, что то же, не выйти. Ты любишь и не знаешь что любить, но ты знаешь что для
Meditatio. Вверх и вниз, по невидимым водам, плывя в океане, где неужели есть безжизненное? Или идет собирание? Ведь не все же равно где быть и куда плыть? Или так прямо уж все равно? И все концы сойдутся и ты можешь отдыхать, пока тебя ведут? А если ведет князь тьмы? Нет, должно быть крайнее, высшее недоверие, подозрительность, испытание, испытательство, проверка, проба, надо не стесняться спрашивать ведущего, кто ты? куда ведешь? как дашь гарантию своей правоты? Иначе я тебе не верю и не иду с тобой. Знаю: стоит мне забыться хотя бы на минуту, не участвовать в высшем вождении, и я уже ведомый, только не Господом незримо куда мне нужно, а его врагом куда мне вредно. Благодушие здесь мне на погибель. Не то что я верю в царство зла; да хуже: я сам его тут же сплету как только отпаду. Кто не с Ним, тот против Него. Кто не с нами, тот против нас. Кто не собирает, тот расточает. Да и как может быть иначе, дорогие мои либералы? Вы толкуете о благости Божией; так не вашей же. Будьте с Богом, тогда и будете благими; а рассуждая-то и соображая, где вы? «Мы слабые». Да на зло мы всегда очень скорые, в человеке великая власть творить зло, как и добро. Попущена огромная свобода, человек хранит все концы от бытия, он небытия. Вы скажете — да как же тогда все держится таким чудным порядком? Ну, если на него надеяться, так и давайте вернемся к природе.
Таковы примерно рассуждения рыцаря, сделавшего неудачную вылазку. А оставаясь в спасительных стенах, что мы сделаем и скажем? «Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».
3.5.1974
Первобытное мышление очень похоже на наше. Примечание Бердяева в начале «Назначения человека»: «То, что Леви–Брюль считает характерным для mentalit'e первобытного общества, т. е. приобщение к познаваемому, соучастие в нем, и есть в сущности настоящее познание бытия. См. его замечательную книгу «Les fonctions mentales dans les societ'es inf'erieures»».
10.5.1974
Любовь не привязывает к плоти, и спасение не в торможении привязанности, а в восхождении через сильную привязанность к любви.
10.5.1974
Советский человек = религиозный энтузиазм + принципиальная темнота +… Третий элемент, как раз вот когда ты это пишешь, хватает тебя за шиворот. За его именование ты можешь в него попасть. В нашей стране есть Сибирь, урановые рудники, холод, грязь, неуют казарм. Третий элемент элементарное, разгульное, одичалое варварство и рабство. Хороша ли культура, вырастающая на такой питательной среде. Выросшему на ней неуютно, скучно, он часто в тягость себе и другим. Неприятно и то, что воспитанных так много, все такие одинаковые. Никуда и не скроешься, везде одно и то же. Таракан заползает в какую-нибудь дыру, где поглуше да потеплее, затягивается паутиной и сидит, трясется не от божественного страха. Но и здесь ты вдруг встречаешь настоящее. Ты не ведаешь, как его назвать, хмуришься от лучика света, пытаешься может быть его разоблачить. Ты скиф, большой психоаналитик, зорко подмечаешь фальшь, тебе угодить трудно. Но не удается, упрямый лучик светит, и ты ужасаешься: ведь это в твою берлогу в лике смиренном заглядывает Сам всемогущий Творец. Одолевает страх и понимание круглого своего бессилия, вся медвежья сила, накопившаяся в тесной берлоге, перед танцующим лучиком ничто, пылинка. Но одновременно с этим страхом короста прежнего страха спадает. Потому что знаешь неведомо как, что не только твоя собственная костоломная сила, но и вся гнетущая громада перед тонким лучиком отступит. Что поставит в противовес махина, если тронулась ее ось? Сама ее тяжесть ей тогда в урон. И что одна страна, когда целый мир «ничто перед Индрой». Слава в вышних Творцу пресвятому, слава Его сердцу, чистому и непоколебимому средоточию истины.
[первая половина 1970–х]
Юность (зон) разорвала цели и возник мир. Он и не хаос и не необходимость, его в эмпирическом, опытном, позитивистском смысле нет, да и вообще ни в каком смысле о нем нельзя сказать что он есть, тогда от нас потребовали бы указать на него, а мы этого не можем. Кто мы? Совокупность людей, с этим миром соприкоснувшихся? Нет, соприкоснулись все. Не все, а только те кто ему служит, кто второй раз родился в нем? Кто родился.
В «вечном» мире все перевернуто, например не обязательно событие тут будет следствием причин и вообще законов. Законы здесь работают наоборот: если произошло настоящее событие, к нему прирастут все необходимые причины. Дерево, растущее корнями вверх. Вверху не может быть предела ясности, вплоть до полной неразличимости всего. Как нет предела ясности внизу, и в исследовании природы мы дойдем до непредставимости двадцатимерного пространства и черных дыр. И все равно в «естествознании» почему-то пытаются идти от ясного, которого по честному не видят, к неясному, словно к нему еще надо куда-то идти. У нас ты лучше иди от отдаленнейшей дали к ближайшему и ясному (мнимо ясному — языку) так, чтобы и далекое не предать, и ближнего не отдать (тому, чего мы не любим). Опора здесь in-attingibile vertex, бездна, abgrunt, которая в то же время urgrunt и grunt. Species не формируют, а информируют. Помимо abgrunt реальностей нет. Есть только вещи, которые так вот сложились.
То, что есть, есть, а не нет его. Ограничительным отвлечением от этого возникла вся математика и логика. Что же такое тогда закон? Его нет в отдалении физической сферы (свобода атомов) и его нет вблизи, он есть только в дали, в единстве (единственный и последний закон). А вокруг? Удобство. Служение. А миф? Природное. Держаться единого жениха и не поддаваться умствованиям. Все кругом полно соблазнов («соблазны культуры», Гершензон) и надо не блудить с ними. Можно быть хорошей женой, оставив проституцию «на общественных началах». Его дело делать, Его дом собирать, о Нем одном думать.
1973
Служа захватывающему, ты делаешь то, чем захвачен: как можешь делать иное, если захвачен по–настоящему? Поэтому служа ты достигаешь наибольшей свободы, а если действительно свободен, то не можешь не служить. Ты любишь и свободу, служишь ей и опять же свободен в меру своего служения. Поскольку свободен, свободен служить свободе.
Как может быть, чтобы захватывающее не захватило? Ничто другое и занять нас не может. Значит, всего больше ты будешь служить своей свободе.
29.12.1973
Самый большой, тошнотворный кошмар это пожалуй Иисус, который придет по здешней улице и встретит. Это конец. Мир сгорает. Затаким Иисусом уже ничего нет — надежды не остается. Если мне дали в руки то, чего я желал, я печален; мое желание всегда перехлестывает всё что может меня устроить. Прошу я здесь и здешними словами, но то, чего я прошу, не здесь. Обман думать, что как просим мы здесь, так и удовлетворимся здесь: этого не может быть. Мы не можем найти здесь начал и концов и не можем порвать нить. С каждым неточным, размазанным жестом, словом, мыслью мы все больше увязаем. Расширяясь здесь, человек оказывается больше связан. Сначала выйти в круг. То, что концы с концами сходятся, не означает программы, которую я угадываю. Скорее наоборот, сначала угадывание, то есть моя годность, когда я гожусь, но не так, что прилаживаюсь к образцу, а именно угадываю сам первый, не чтобы пользоваться, а чтобы мной воспользовались кому надо, чтобы пригодиться, Мы угадываем, как нам пригодиться. Угадываем свою годность.
15.6.1974
Слышишь во сне обрывок фразы: «… а в закономерной поступи Его любви и благодати». И удивляешься: разве в любви и благодати есть обратно закономерность? Не насмешка ли здесь и не ирония ли? Но с другой стороны думать, что в любви и благодати все непредсказуемо, все случайно — это и есть как раз полное нивелирование, как писали раньше, любовного и благодатного. Между тем amor muove il sol e l’altre stelle, он закономерен в своих проявлениях, да еще как. Это имеет прямое отношение к моей ситуации. Я как бы сгребаю лопаточкой свои кости (Ash-Wednesday Элиота) к лунке, куда все проваливается, и уже не ищу концов. Благоразумно было бы ожидать некоего закономерного преображения или преображенной закономерности, однако нет; я как стоик полагаю дело тут конченным и предоставляю благодати потом, так сказать, вытягивать самой — как у нее получится, так и получится. Я подчиняюсь закону благодати, когда отдаю себя снова во власть обычного закона, только его считая надежным и устойчивым: верный здесь, я могу положиться и на верность благодатного, которое само себя найдет. Я приравниваю себя к тем, кто и не знал и не ведал благодати, смиренно встаю в их ряд, совсем не думая чтобы нечто могло сравниться с их крепостью. Ведь порядок благодати, он так хрупок. Всего благодатного и любовного как бы не было, оно в другом измерении.