Узнай себя
Шрифт:
И, видно, только в нешуточной, от отчаяния отчаянной (отчаянность это и есть r'esignation по–русски) борьбе протянет руку Спаситель. Тогда победа над духами злобы нам гарантирована. Ведь это не победа над людьми: хоть и труднее, зато вернее.
1–2.8.1976
Мир немотствует и ждет чтобы его озвучили словом. Вот вся религия. К чему разговоры о мифе, о мифологическом сознании? о логическом сознании? о морали? О долге? Вот, все перед нами; нужно одно — слышать, видеть, чувствовать. Не замыкаться как в броне в коросте порока и греха. Грех: жадность, беспамятство, суета, ненависть, расчет. Кто осмелится сказать что жизни не может быть без них. Что жизнь в передвижении внешних вещей. Когда я зашел к К., он говорил своим девушкам: «Понедельник — закрытый день». Он сам закрытый человек. Но в своей закрытости и слепоте он опьянен. И это его оправдывает. Жизнь опьяняет, если ее не стеснять. Может быть в другие эпохи опьянение было пороком. Сейчас дайте его
Над твоей головой дамоклов меч. Паровой молот. Ты в сети. Ты мучим комариными укусами, жаждой, голодом. Ты вделан в ил, глину, скалу. Ты заточен. И из твоего карцера ты что можешь? Да, что можешь? Так спросить значит уже ответить. Твоя несвобода абсолютна? Тогда она ничем не может помешать твоей свободе. Ты дьявольски, божественно свободен. Ты не можешь пальцем двинуть по своей воле. Ты вклеен в мир как ракушка в камень. И только так, опустившись на дно и давясь под толщей океана, ты узнаешь свою страшную силу. Все в твоей воле. Ты свидетельствуешь о том что в этой стиснутой, сдавленной руке держишь ключи мира. Ты повернешь их, и мир повернется отныне. И это как раз потому что ты не рвешь своих сетей.
Раз оступившись, человек рвет невидимые сети. Раз оступившись, человек выпадает из нянчащего его мира. Раз оступившись, человек падает в ад. Который всегда готов для нас и всегда нас ждет. Адом «грозят»? ада нет? Да разве вы не видите что вы в аду уже потому что самая угроза ада до вас доходит, что напряжением «здравого смысла», обращением к «очевидности» вам хочется ее отвести? не видите что обращаясь к «здравому смыслу», обращаясь к «очевидности» вы вколачиваете себя в гроб, в смерть? Фантазия, выдумки, легкий мираж, поэтическая игра — ады Конфуция, Махабхараты, Библии, Евангелия, Корана, Платона, Данте, Кафки, Булгакова? Они не существуют, и можно ходить, вольно, наслаждаясь своей свободой? царем природы? от этого дерева к тому? через улицу? до двери магазина? до раздаточной в столовой? А что — смею, иду, свободный! До проходной завода? до окошечка комиссариата? до двери казармы? до нотариальной конторы? до похоронного бюро? Спешите, спешите! Вам подготовлена широкая дорога, покатая дорога, короткая дорога по жизни, из жизни. Свободная дорога вон до того тупика; он виден всем. Не хотите ли слышать, как он называется? Может быть его нет? может быть еще научно не доказано, что он существует? Ах да, вы лелеете мечту о той жизни. Она может быть наступит после смерти.
Чья-то очень чистая работа, эта надежда загробного мира. Что есть другаяжизнь, не катящаяся к смерти, знают все. И вот она-то настанет как раз после смерти! значит скорее прокатывайся по жизни, скорей, скорей, обещанное невдалеке! Скорее сбросьте тяжесть этой надежды. Плотнее улягтесь в ад. Вернее отрежьте себе все пути из него.
Опьянение, ломающее заборы и спутывающее тот мир с этим. Кажется, оно одно может теперь открыть глаза слепым. Когда таинственная дымка окутывает мир и тускнеют внешние чувства, заворожившие человека в обозримом просторе.
30.6.1970
Философия. Мы любим поймать мир сетями, только обычно в сети сами же и попадаемся. Это получается потому, что нам важно набросить сеть не столько на самый мир, сколько на образ его в нашем сознании. Ведь какое нам дело до мира как он есть, если мы его даже и не видим, а вот с нашим мнением о мире нам приходится иметь дело каждый день. Получается, что ловим сетью свое собственное разумение. Для того, кто подходит к миру с установкой словить и держать, едва появившийся феномен размечают, урезают, увязывают и укладывают в заготовленный гробик, да так быстро все делают, что не успевают разглядеть. Имея дело только с гробиками собственного изготовления, человек становится силен над внешним миром: кроме того, что ему нужно, ничего не видит. Мир ему кажется очень тесен, ведь гробики он кладет рядом, как чемоданы на вокзале, чтобы чего доброго не растерять, и скоро оказывается в загроможденном пространстве. Тогда ему бывает нужен какой-то переворот, какое-то обновление, чтобы изменить свою участь. И он стонет под игом самодельного рабства, и совершает революцию.
Для того, кто не успел расхоронить мир по ящичкам, вещь предваряется назреванием ее, подобно пробуждению рассвета или беременности, и сопутствуется звоном, светом и всплеском, а также запахом, что подобно выплыванию тюленя на поверхность вод из глубины океана. Воспоминание об этом звуке, цвете и всплеске, в соединении с запахом, сбитое в удобную для слуха и ясную для ума форму, навсегда затем остается в памяти как название вещи. Но и закончив работу появления, вещь продолжает быть слышимой и видимой такому человеку в продолжение всего того времени, как она светится и звучит своим природным светом и звуком. Человек забавляется веселящей душу игрой, пока не насладится ею до конца, тогда он отходит с полной душой, и сразу появляется другая вещь, отличная по природе от первой, и он прилепляется к этой второй. Бывает однако и так, что надолго остается вещь перед лицом человека, и он продолжает к ней тянуться; тогда вся душа его перестраивается понемногу так, чтобы вобрать всю вещь целиком, и природа его души сродняется с природой этой вещи, и человек все больше уподобляется родственной ему части природы вещи. Но и отдавшись не становится рабом, потому что между ним и вещью отношения не служебные насильственного принуждения, а свободные удивления и почитания. А если бы даже и служил в рабстве, остался бы свободен, потому что вещи сами по себе не в беспорядке сложены и не так чтобы они без толку и неразумно загромождали мир; наоборот, они в себе согласны и идут из того же источника что человеческая душа, не изводят ее понапрасну, а питают и успокаивают, и без них душа завяла бы от бездействия или сгорела своим внутренним жаром. Перечислим часть необходимых вещей: для зрения душе нужны краски зеленая, синяя, красная и темная в хорошей гамме, из линий прямая, вертикальная и округлая и все их сочетания. Для слуха нужен шум глухой и ровный как от водопада, словно бы наполняющий, а также звуки острые, определенной высоты и длительности, по высоте созвучные и по длительности соразмерные. Для языка нужен вкус питательный и богатый, а также другие, тонкие, кислый, щелочной и все остальные. Для нюха нужен запах приятный и запах резкий. Для осязания нужны тела гладкие и шероховатые, выпуклые, которые можно схватить, и вогнутые, неудобные для охвата; наконец, жесткие и мягкие. Для деятельной души нужны вещи податливые и неподвижные, т. е. те, что движимы, и опоры, нужные для устойчивости, и разные виды таких вещей для всех органов деятельной души. Для питающейся души нужны хлеб и мясо, масло, молоко, мед, чеснок, капуста, картофель, вода и вино. И вот, кто не мудрит с миром излишне, может найти в нем все это необходимое. Если бы вещей, которые отвечают всем вышеперечисленным условиям, не было, то душа испытывала бы постоянную сухоту и горе. Поэтому верно говорят что мир дом для человека, как раз в доме вещи не истощают, а питают и греют.
И вот у того, кто дает миру выпасть из своей памяти и не чует ничего кроме своего воображения о мире, память отмирает. У другого же наоборот деятельность ума наслаивается в памяти по мере отхода текущего момента в прошлое, причем он intelligit, т. е. выбирает между картинками, которые хранит память. И что же, у такого человека все совершается без пути и в понятиях нет порядка? Нет же, наоборот вещи складываются в схему, только не головную и плоскую, а в живительную, когда многообразие мира само собой упорядочивается в простой бездонный образ.
[1–ая половина 1970–х]
Мир человеческий это единая осмысленность, сплошная ориентированность; век сей. Или мир это всякое Божье творение? Тогда он космос. Мир как век сей и мир Божий как космос бесконечно разнятся. Первый это сетка ориентации. Второй символическое свидетельство божественного присутствия. Его можно называть также природой. Ты так думал, когда шел в четверг 12 августа рано утром («раненьким утречком», как говорит старец Таврион) к храму в Спасо–Преображенской пустыньке. Шедшие туда же верующие и молились и будут молиться об оставлении мира, но все они вместе с их мыслями и молитвами плотнейшим образом связаны в сплоченный мир. Таково освящающее действие надмирного начала. Напротив, в так называемом миру бессвязная смесь мирского и духовного производит пустыню, продуваемую всеми ветрами, рассеянный песок.
Трудно понять простейшие философские выкладки. Они кажутся абракадаброй. Московскому служилому человеку неловко с философией, как вечному пешеходу неуютно на лошади, как корове не по себе под седлом. Диалектика не для северных умов, как едко писал Иванов в предисловии к «Прометею», разумея русские умы. Но в России ведь не только служилый человек. Есть ли в ней что-нибудь еще живое?
15–15.8.1976; 15.6.1976
Собирание грибов. Непонятно, благодаря чему из «земли», какой залегают шаткие значащие потенции, вырастает растение языка, как бы из одного семени разные языки. Как бы кристаллизующее начало по–видимому залегает в очевидности, открытой каждому человеку. Она бессознательно и мгновенно выбрасывает из себя некий задел языка, который с тех пор руководит и ведет в построении мира. При этом сначала шаткое и необязательное слово становится жестко обязательным (как в религиях). Вспыхивают отдельныеслова, на туманную ажурную ткань языка наседают громады человеческой воли. Другой путь: медленное распутывание ткани, оставление языка в самом себе, шелестящего легкого покрывала Летучий указывающий жест, порождение шепота или даже молчание того, что заповедано человеку. Заповедное, заветное.
15.9.1976
Там, где не хватает человеческого разума, а где его хватает, на сцену выходит, ради спасения мира и человечества, божественная мудрость; и недоделанное, недодуманное одними перекидывается в свою страстную противоположность у других. Друзья внезапно становятся врагами, стражи порядка таинственными хранителями бунтарей и анархистов, безобразие воспитателем красоты. Так разделяются миры, и чем больше полярность, чем плотнее изоляция, тем больше жизненной энергии конденсируется между этими пластинами. Разъедающая тонкость либералов плодит дремучую тупость консерваторов, Восток служит стимулом Западу, Китай обличает Россию. Все движется к сплочению, но не в сером безразличии, а в несказанной подробности единого организма. И двигатель всего человеческая свобода.