Узник №8
Шрифт:
Приходила жена надзирателя с ведром воды. Долго шлёпала мокрыми тряпками, отмывая кровь и мозги любителя земляники, монотонно напевая себе под нос какую-то непритязательную кафешантанную песенку из забытой молодости и временами бросая на узника быстрые испытующие взгляды.
— На обед сегодня горох, — сказала она, уходя.
— Наконец-то! — отозвался узник.
Смеясь, покачивая головой над его простоватой шуткой, жена надзирателя ушла.
Тогда узник слез с лежака, встал посреди камеры и долго смотрел на окно, намалёванное под потолком, и прислушивался к нему, словно надеялся услышать шум дождя, поливающего снаружи тюремную крышу, землю, далёкие земляничные
Потом улыбнулся, наклонил голову и бросился на стену. Уже в нескольких сантиметрах от камня — не сумел, поднял голову и принял удар не лбом, а грудью.
Охнул, поперхнулся дыханием, сполз по стене, опустился на пол, бессильно засмеялся, захохотал, хлопая себя по коленям. По щекам его текли слёзы.
Плакал он долго и безутешно, плакал, пока дверь не приоткрылась и в камеру не вошёл сын надзирателя.
— Здравствуйте, господин сын надзирателя, — проговорил узник надломленным голосом, торопливо утирая рукавом глаза.
— Классно ты его уложил, — без всяких предисловий сказал мальчик, усаживаясь рядом. — У него пол-башки всмятку. От портрета вообще ничего не осталось.
— Мне очень жаль, — сокрушённо отозвался узник.
— А чего там жалеть-то? Его давно хотели убрать.
— Убрать?
— Ну да. Он был этот… как его… вольнодумец, во.
— Я не знал.
— А никто не знал.
— О, боже, боже! — воскликнул узник, пряча лицо в ладонях.
— Это случайно вызналось, — продолжал сын надзирателя, не обращая никакого внимания на горе узника. — К ним только намедни новый циркуляр пришёл и там все признаки вольнодумцев были расписаны. Нам тоже пришёл такой. Отец до самой ночи сидел, всё рядил да примерял, похож ты на вольнодумца или не похож.
— И? — робко произнёс узник.
— Ну и вот, — неопределённо отвечал сын надзирателя.
— Так вольнодумец я или нет? — настаивал узник.
— Да кто ж тебя знает, — пожал плечами сын надзирателя.
— Но папенька-то ваш как решил?
— Решил, что там видно будет.
— Ах, вот как…
— Бежать тебе надо, — сын надзирателя по-взрослому взял узника за плечо, встряхнул. — Бежать. Отец твёрдо решил тебя извести, я знаю, я слышал, как он матери говорил: «Не прост этот узник, ох как не прост, надо от него избавляться». А мать его спрашивает: «Как избавляться?» А он: «Как, как… Известно как», и подмигивает.
— Бежать не выйдет, — скорбно покачал головой узник. — Один раз уже не вышло. Выхода нет.
— Есть, — прошептал сын надзирателя, придвигаясь поближе к узнику.
Он уже совсем было собрался изложить свой новый и, кажется, самый верный план побега, но тут дверь открылась и в проёме возникла улыбающаяся фигура начальника тюрьмы. В руке он держал довольно объёмистый свёрток, перетянутый крест-накрест шпагатом. При виде сына надзирателя лицо начальника сурово вытянулось, а мальчик совсем растерялся.
— Что это вы здесь делаете, мой юный друг? — строго вопросил начальник тюрьмы.
— Я по поручению, — быстро нашёлся сын надзирателя с ответом. — Дочь надзирателя послала меня кое-что передать узнику.
— Вот как… — недоверчиво хмыкнул начальник тюрьмы. — Так что же, передал?
— Передал.
— Ну в таком разе и ступай, дружок, ступай.
Сын надзирателя поднялся и под неотрывным взглядом начальника тюрьмы и опасливо его обойдя, скользнул к двери. Исчез в коридоре.
Начальник тюрьмы проводил его недоброй усмешкой, покачал головой и уже с широкой добродушной улыбкой на лице повернулся к узнику, который
— Ох уж это племя младое, — вздохнул начальник тюрьмы с притворной юмористической как бы сговоренностью, как это принято во взрослых упоминаниях о детских проказах, пока сдаётся новая талия в шибер или разливается по следующей рюмке кальвадоса. — Того и жди только, что отчебучит какую-нибудь пакость — письмо на волю вынесет, а то и побег организует. А что за сим воспоследует, того он своим детским умом не разумеет. И каково будет отцу его — сие тоже непостижимо глупому чаду. Ох-ох-ох… Я чай, он вам снова побег предлагал, господин узник? — спросил начальник тюрьмы вдруг после небольшой паузы, в течение которой задумчивый взгляд его наблюдал мимические движения узника.
— Нет, — замотал головой тот, — нет, не предлагал.
— А что же? Подбивал к бунту?
— Нет, что вы, господин начальник тюрьмы!
— Да что, с него станется, бывало уже такое, уже пострадал кое-кто через свою излишнюю доверчивость к детским выдумкам. А впрочем, я не о том пришёл с вами говорить, господин узник, — перешёл начальник тюрьмы к делу. — Я с вами вот об этом пришёл говорить, — улыбнулся он, приподнимая свёрток так, чтобы узник мог хорошенько его рассмотреть. Хотя рассматривать там особо нечего было — что-то завёрнутое в серую, хрусткую упаковочную бумагу, довольно объёмистое. Узник молча ждал продолжения.
Начальник тюрьмы подошёл к столу, водрузил на него свёрток и, любовно на него поглядывая, погладил шершавую бумагу.
— Это вы правильно сделали, что не согласились на побег, — сказал он, не отрывая взгляда от свёртка. — Подвёл бы вас мальчонка этими побегами под расстрельную статью. А палача-то у нас нет, сами знаете. Пришлось бы вам опять в рулетку играть самому с собой, хе-хе, помните, как тогда, с пожарником было? Когда патрончики-то я так удачно рассчитал, помните? Только уж в этот раз всё было бы по-честному, уж вы бы не проиграли-с. Так что это очень хорошо, что не согласились вы на побег.
— Да он не предлагал, — попытался узник оправдать мальчика, но начальник тюрьмы не обратил на его возражение никакого внимания — для него вопрос виновности сына надзирателя был, кажется, решён окончательно. И узник с тревогой думал о том, какое наказание постигнет несчастного ребёнка.
— Вы, господин узник, поймите одно, — продолжал меж тем начальник тюрьмы, — вы, пожалуйста, одно усвойте для себя окончательно: побег — это фикция, нонсенс, это ничто, это смерть. Понимаете? Нет-нет, я не в метафизическом смысле, я — в самом что ни на есть прямом. Если бы вы внимательно читали господина фон Лидовица (при этих словах начальник тюрьмы коснулся груди в том месте, где подобно ладанке висел у него заветный зуб), вы бы непременно обратили внимание на то место, где он, со свойственной ему дальнозоркой мудростью, рассуждает о побеге. Может быть, вспомните: убегая, оглянись назад и убедись, что тебя догоняет хоть кто-нибудь, кроме твоей собственной тени, иначе твой побег не имеет смысла, поскольку не будучи преследуемым, ты убегаешь лишь от самого себя, или от своей тени, что зачастую одно и то же, а затея эта, как нетрудно догадаться, бессмысленна настолько же, насколько и бесперспективна, ибо убежать от себя невозможно, если только не совершить побег в смерть — истина бесконечно изношенная неустанным многоустным повторением, однако столь же бесконечно проверяемая сонмами и сонмами глупцов. Отсюда: прежде чем бежать, озаботься наличием тех, кто станет тебя преследовать, дабы не быть тебе мучимым ощущением собственной ненужности, коя зачастую равновесна уже свершившейся смерти.