Узник №8

Притуляк Алексей

Через пару минут память начала возвращаться к нему сквозь тугую пену головной боли, лезущей из ушей и норовящей взорвать затылок.

Перед тем как избить его до полусмерти, надзиратель рассказал о своих подозрениях, о проведённом расследовании, в результате которого выяснилось, что узник готовит побег, о том, как обнаружил подземный ход, ведущий к мосту и как засыпал его и сделал плавный переход в собственный тоннель, который терпеливо прокопал до самой камеры (вот почему тоннель внезапно стал шире, понял узник; вот почему в последнее время надзиратель редко

появлялся на своём рабочем месте).

Только теперь он до конца осознал, что находится снова в своей камере, на топчане. И единственное его утешение состоит в том, что наказание за неудавшийся побег он уже претерпел, осталось только претерпеть его последствия, что виделось делом отнюдь не лёгким.

Узник застонал от боли и отчаяния.

Услышав рядом чей-то разочарованный вздох, он повернул голову и увидел ангела, сидящего подле на табурете. Кажется, посланец божий был раздосадован тем, что в очередной раз ждал понапрасну, что узник снова обманул его ожидания. Он сунул фон Лидовица обратно в грязную котомку беглеца-неудачника, из которой при этом посыпалась земля, и встал.

— Извини, — простонал узник.

— Ничего, ничего, — отвечал ангел, прекрасно понявший, за что у него просят прощения. — Твоей вины в этом нет.

— Значит, я действительно жив?

— Ну, если не мёртв, то наверняка жив.

— Жаль.

— Это легко поправимо. Хочешь?

— Хочу, — не раздумывая отвечал узник. — А выпить есть?

— Такие дела делаются на трезвую голову, — хмыкнул ангел.

— А каким способом?

— Вариантов немного, — подумав отвечал ангел. — В общем-то, вариант всего один: головой в стену, с разбега.

— Я не сумею, — с сожалением выдохнул узник. — Мне шевельнуться больно. А ты можешь просто забрать меня?

— Живого? Нет. Живые там не нужны.

— Даже в аду?

Ангел лишь покачал головой.

— Даже в аду нет места живым, — прошептал узник, приходя в ужас. — Тогда убей меня!

— Я не убийца.

— Да, прости.

Ангел кивнул и сделал шаг к стене, чтобы в очередной раз исчезнуть в ней или за ней. Голос узника остановил его:

— Как тебе фон Лидовиц?

— Больше всего мне нравятся последние тридцать страниц пустоты, — ответил ангел. — Говорят, их он написал, когда уже не был начальником тюрьмы.

— Начальником тюрьмы?

— Фон Лидовиц — это литературный псевдоним, — неохотно пояснил ангел. — Этот человек всю свою жизнь работал начальником тюрьмы, настоящее его имя никому не известно. Зато известно кое-что другое…

С этими словами он быстро растворился в стене.

— Головой в стену, — пробормотал узник, оставшись один. — С разбега. О чём это он говорил, что он хотел этим сказать? Быть может, таким образом я смогу последовать за ним или стать как он? Но у него крылья, а у меня что, кроме не дожитой жизни?.. Тридцать страниц пустоты… Тридцать страниц пустоты! Вот что мне осталось…

Застонав от боли, он взял с тумбочки котомку, достал из неё фон Лидовица, стряхнул с книги пыль и пролистал до чистых листов.

— Так вот оно что! — шептал узник, переворачивая страницы без единой буквы, начинавшиеся после строчки «Вот она пустота, зри и разумей…» и заканчивающиеся листом с выходными данными. — Так вот в чём истина. А я-то думал… Пустота… Зри и разумей… О боже, боже…

Он вернулся к началу и ещё раз — медленно, внимательно, вдумчиво — пролистал, пристально вглядываясь в каждый прямоугольник, словно видел незримые строки, слагавшиеся из потусторонних слов цвета воздуха.

Книга вдруг выпала из его рук, узник затрясся в безудержном и беззвучном смехе. Это причинило страдание — тело моментально отозвалось ноющей болью в каждой, кажется, своей клетке, — но узник словно не замечал боли, поражённый приступом смеха. «Пустота… — повторял он. — Пустота!.. Зри и разумей».

За этим полубезумным смехом его и застал начальник тюрьмы, прихода которого он даже не услышал.

— Рад видеть вас в веселье и добром здравии, господин узник, — сказал начальник тюрьмы, широко улыбаясь, будто заражаясь весельем заключённого.

— Простите, — смутился узник. — Только не подумайте, что я смеялся над вами, — добавил он с опаской. — Нет, господин начальник тюрьмы, я смеялся над Лидовицем и пустотой.

— Над Лидовицем и пустотой, — кивнул начальник тюрьмы, словно знал, словно каждое произнесённое слово было продиктовано им лично. — Я и не сомневался, господин узник.

— Но я правда не над вами смеялся, — повторил узник, настораживаясь всё более. — Я — над Лидовицем, — и он даже потряс книгой для наглядности.

— И пустотой, — улыбнулся начальник тюрьмы, даже не взглянув на книгу.

— И пустотой.

— Да вы не бойтесь, господин узник, — улыбнулся начальник после минутного молчания, — я не стану вас бить. Я же не живодёр какой, я же вам не надзиратель, ей богу.

— Это безумно радостно, — просиял узник.

— Ну и как вам фон Лидовиц?

— А… а вы его знаете? — опешил узник.

— Знал, — небрежно усмехнулся начальник тюрьмы. — Сказать вам, какое моё любимое место у него?

— Тридцать страниц пустоты?! — пролепетал узник, осенённый догадкой.

— Хм, нет, — покачал головой начальник. — Нет. Шея.

— Простите?

— Я сказал — шея.

— Шея?

— Вы спросили, какое моё любимое место у фон Лидовица.

— Я спросил?

— Ну да. Я ответил — шея.

— А-а, да, да, это же очевидно. Но… почему — шея?

— У него была очень нервная шея, если вы понимаете, о чём я. Она была такая… такая длинная, тонкая и очень нервная, с острым выпирающим кадыком, который скользил вверх-вниз и дёргался, когда профессор говорил или сглатывал, с бледной кожей, при виде которой в памяти всплывала ощипанная тушка гуся; она была очень такая вся… сухая, скрипучая, как будто её никогда не смазывали, с чрезвычайно тонкой шкуркой, через которую едва ли не просвечивали вены, аорта, позвонки… В общем, очень нервная, как я изволил выразиться. Такие шеи будто специально созданы для верёвки.