Узник №8
Шрифт:
— Растворителя? — удивилась она. — Какая странная просьба. Зачем тебе?
— Я недостоин, — коротко объяснил он.
— Не поняла.
— Я недостоин окна. Пусть камера моя будет глуха, как зиндан, как яма смертника, как гроб, как могила, как смерть. Да и муха тогда не сможет улететь.
— Окна? — она оглянулась по сторонам. — Какого ещё окна? У тебя и так нет окна.
Узник кивнул на нарисованное окно.
— Это? — рассмеялась дочь надзирателя. — Это мазня какая-то, а не окно.
— Да, художник из меня неважный, — улыбнулся он.
— Но муха не сможет улететь через намалёванное
— Кто его знает, — задумчиво произнёс узник. — Может же ангел силою своих крыльев раздвигать стены и проходить сквозь них. Почему бы и мухе не суметь улететь через нарисованное окно.
— Но без окна тебе будет совсем скучно, бедненький, — пожалела она. — И духота станет ещё больше.
— Ничего, — замотал головой он. — От скуки ты меня избавила — ведь у меня теперь есть муха. А я, по винам своим, не достоин даже и такого неказистого окна.
— Теперь у тебя есть муха, — повторила она его слова и, жеманясь, добавила: — А я? Меня разве у тебя нет? Или я значу для тебя меньше какой-то мухи?
— Ну что вы, что вы, дорогая госпожа дочь надзирателя! — с жаром воскликнул он. — Конечно! Так принесёте?
— Принесу, куда же от тебя денешься, сердцеед, — не переставая жеманиться, тихонько произнесла она. — Что ж теперь делать, если влюбилась в тебя по уши.
— Да? — с некоторым самодовольством улыбнулся он. — А давно вы меня полюбили?
— Давно, — кивнула девица. — Ещё с тех самых пор.
Она сама припала к его губам быстрым поцелуем, но строго отвела его руку, когда он попробовал обнять её за талию.
— Всё, — шепнула она, — мне пора.
И выскользнула из камеры.
Тогда узник поднялся и принялся обходить камеру, выискивая глазами вожделенную муху. Он напрягал зрение, разглядывая серую стену, то и дело принимая за муху какую-нибудь тень, впадинку или пупырышек. Несколько раз он, восклицая «Ах, вот ты где, моя красавица!» бросался к стене и тут же отступал, поняв, что в очередной раз ошибся.
В конце концов, потеряв терпение и силы, он улёгся на топчан, взял в руки фон Лидовица и принялся читать.
«Каждое твоё деяние, совершённое или несовершённое, — писал фон Лидовиц, — начинается помыслом или безмыслием, а заканчивается расплатой».
И дальше: «Не думай, что лишь за совершённые деяния будешь ты расплачиваться, но и за те, совершения коих всячески старался избегнуть, ибо избегая, ты совершал несовершение, то есть, иными словами, предпринимал действие по непринятию действия, иначе именуемое бездействием, каковое бездействие, будучи предпринятым тобою и возвратясь к истоку своей метаморфозы, обращается действием по бездействию, а следовательно, предполагает ответственность, кою, как тебе уже ведомо, Бог сущий ниспосылает человеку тогда, когда хочет наказать его за действие, за бездействие ли, равно же предполагает и расплату, кою, как тебе кажется, ты не выбираешь, но между тем выбираешь её именно ты и именно её, ибо в том и заключается предоставленная тебе Богом возможность выбора, чтобы мог ты выбрать себе расплату, которую понесёшь, даже если тебе кажется, что ты выбираешь лишь бога, от которого ждёшь награды за радение к святости или наказания за грех, кои в свою очередь являются не чем иным, как всё теми же действием и бездействием, причём действием, а равно бездействием может явиться как святость, так и грех, равно же как действие и бездействие суть Бог, из чего следует не только то, что грех — это не всегда бездействие, а святость — не всегда действие, но и то, что святость и греховность — это по сути одно и то же состояние, особенно если мы говорим об отношении оного к действию или бездействию, sic».[5]
Это место было его любимым у фон Лидовица, но не потому, что поражало его особой глубиной высказанной (или напротив — утаённой) мысли, а лишь потому, что встав (вернее говоря, улегшись) у начала выше приведённого предложения, он ещё не разу не смог добраться до его конца, потому что неизменно погружался в густой и благостный сон.
Но поспать ему не удалось, потому что его опять разбудили. На этот раз — сын надзирателя. Крадучись, чтобы никто не услышал, он прокрался в камеру, тихонько прикрыл за собой дверь и быстро растолкал узника: «Эй, узник, узник. Спит, что ли?.. Узник!»
Открыв глаза, узник увидел котомку в руках подростка, удивлённо перевёл взгляд на его лицо и спросил:
— Что?
— Вот, — мальчишка сунул ему под нос котомку. — Здесь всё, что нужно: бумага, ручка, табак и трубка.
— Табак? — захлопал глазами узник, ничего не понимая. — Но я не курю.
— Ну и ладно, — отмахнулся мальчишка, — табак ещё от моли годится. А трубка — отцова, хорошая.
— От моли… У меня нет моли. Постой, а на мух табак действует?
— Почём я знаю, — нетерпеливо пожал плечами сын надзирателя. — Наверняка действует.
— Не надо, — узник отодвинул котомку.
— Ну так бумагу с ручкой всё равно возьми, а то как будешь письма писать?
— Кому?
— Сестре.
— У меня нет сестры, — покачал головой узник.
— Да моей сестре, то бишь твоей жене.
— Я ей и так могу сказать всё необходимое.
— Из Ближней тюрьмы не скажешь, — только письмом.
— Хорошо, — согласился узник принять котомку, лишь бы отделаться от подростковой настойчивости.
Но сын надзирателя, кажется, и не думал оставить его в покое, уйти и позволить поспать ещё, пока не принесли еду. Вместо того, чтобы удалиться, он встал и потянул узника за рукав:
— Ну всё, хватит валяться — пора.
— Что — пора? — не понял узник.
— Что, что — когти рвать, — недовольно произнёс мальчишка. — Забыл, что ли, что бежать собирался?
— Ах, да, — вспомнил узник. — Это надо делать прямо сейчас?
— Сейчас, — серьёзно кивнул сын надзирателя. — Я уже известил дядьку, ну, того, надзирателя из Ближней, он будет ждать сегодня до ночи, не запирая ворот.
— Но я не могу, — возразил узник, пораздумав. — У твоей сестры будет ребёнок. Мой ребёнок. Твой племянник.
— И что с того?
— Я не могу бросить невесту в таком положении.
— Она бежит с тобой.
— Как? — опешил узник.
— Да так. Всё решено. Я ещё вчера ей сказал, что ты бежишь и она решила тоже удрать. Она уже и еды собрала на дорогу, и с дядькой договорилась, что он возьмёт её на службу кухаркой взамен его жены, что третьего дня померла.