Узник №8
Шрифт:
— Я только хотел узнать, господин… надзиратель, идёт ли на улице дождь, — произнёс узник, словно извиняясь.
— Ты этого никогда не узнаешь, узник.
— Но это важно для меня.
— Если бы это было так важно для тебя, ты просто посмотрел бы в окно, — нашёлся надзиратель.
— Оно слишком высоко, — возразил узник.
— Ты мог бы послушать, стоя под окном, — на сдавался надзиратель.
— Оно слишком высоко.
— Мог бы… — надзиратель обежал взглядом камеру, словно в поисках подсказки. — Мог
— Я и спрашивал. Но вы не сказали.
— Я?.. Ах, ну да…
— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — вмешался мальчик.
— Яйца курицу не учат! — сердито обернулся к нему надзиратель, и узнику показалось на мгновение, что дубинка сейчас обрушится на голову отрока.
— Эта поговорка в данном случае неуместна, — поторопился он сказать.
— Почему же это, узник-умник? — проворно повернулся надзиратель к нему.
— Ну, видите ли, поговорка «яйца курицу не учат» говорится в случаях, когда…
— А мне плевать! — сердито перебил тюремщик. — Плевать, понятно? Здесь я решаю, что и когда говорится, понятно тебе, узник?
— О да, конечно! — отвечал тот, смиренно опуская глаза.
Надзиратель довольно кивнул, лицо его подобрело.
— То-то же… — произнёс он. — Жалобы, пожелания?
— Д-да… — нерешительно выдавил узник. — Пожалуй, да…
— Что? — усмехнулся тюремщик. — Что ты мямлишь?
Собраться с духом, узник! Нужно собраться с духом, вспомнить наконец-то, что ты тоже человек, что ты тоже имеешь право. «Ты имеешь право не иметь прав!» — тут же вспомнилось ему любимое выражение надзирателя. Но как же? Ведь пожизненное заключение ещё не влечёт за собой утрату человечности!
— Наверное, да. Да. Конечно, да, — произнёс он, скрепя сердце.
— Говори понятней, скотина! — в нетерпении прикрикнул тюремщик.
— Да, есть. У меня есть жалоба, господин надзиратель.
— Меня это не касается, — покачал головой тюремщик. — Рассмотрением жалоб занимается начальник тюрьмы. А на что ты хочешь жаловаться? На плохое содержание? Или, может быть, на плохое питание? Или, быть может, на меня?
— Да.
— Что?
— На вас, — произнёс узник, бледнея.
— На кого это?
— На вас.
— На кого? Скажи как полагается.
— На господина… надзирателя.
— Хм… Надзирателя… Хм… А разве я не господин тюремщик? — лукаво вопросил надзиратель.
Узник растерялся. Казалось бы, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к надзирателевым уловкам, но сейчас он растерялся.
— Но… но как же… — пробормотал он, — вы же…
— А?! Что?! — надзиратель даже сделал шаг ближе и наклонился, прикладывая ладонь к уху, всем своим видом давая понять, что не слышит.
Узник на всякий случай прикрыл голову рукой — кто знает, быть может, сейчас его опять станут бить.
— Думаю, что нет, — отозвался
— А вот думать-то тебе и не следует, узник, — усмехнулся тюремщик. — Тебе следует отбывать наказание, а не думать. Понятно?
— Да, господин надзиратель.
— Ну что ж… Давай, жалуйся.
— Я должен пожаловаться господину начальнику тюрьмы.
— Должен? — удивился тюремщик. — Кто же это тебя обязал?
— Никто. Просто — так говорится, такой речевой оборот.
— Ну, раз оборот, значит, давай, жалуйся.
— Господину начальнику тюрьмы.
— Ну?
— А вы — господин надзиратель.
— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — произнёс от двери сын тюремщика.
— Тьфу! — рассердился надзиратель на это замечание. — Верно, забыл. Принеси-ка лучше мне лист бумаги и перо, щенок, чем умничать здесь и делать старшим замечания.
— У меня нет пера, отец. Только ручка, — пожал плечами сын.
— Болван! — разъярился надзиратель. — Принеси лист бумаги и ручку, я сказал.
Что приятно в этом человеке, подумал узник, это то, что лицо его всегда остаётся добрым. Даже когда он со всей очевидностью гневается, лицо его всё равно остаётся добрым и даже ласковым. И чем больше он сердится, тем, кажется, ласковей становится его лицо.
Из коридора вернулся сын надзирателя, молча и робко протянул отцу ручку и листок бумаги в клетку, вырванный, видимо, из его ученической тетради.
— Ну, и что ты мне это суёшь? — недовольно вопросил тюремщик. — Отдай узнику.
Мальчишка подошёл к заключённому, который кое-как, со стонами, поднялся с затекших колен, и вручил ему эти нехитрые принадлежности для письма. Узник подошёл к табурету возле тумбочки и, ни слова не говоря, размашисто написал на листе: «Жалоба». Дальше дело не пошло, и он принялся грызть ручку, даже не подумав о том, что это не его ручка и что сын надзирателя, быть может, тоже её грыз или захочет погрызть потом и что таким образом он нарушил самые элементарные правила гигиены.
Надзиратель приблизился и встал за плечом узника. Шевеля губами, он прочёл тихим шёпотом: «Жалоба». И нетерпеливо произнёс:
— Ну?
Тогда узник, словно подстёгнутый, вдруг сразу обрёл ясность мысли и чёткость слога, и перо его (вернее, шариковая ручка сына надзирателя) побежало по бумаге. Надзиратель, не поспевая, двинулся следом:
— Имею сообщить… — шептал он, — господин надзиратель… Эка ты, а разве «притеснения» пишутся не через «тис»? Тиснуть, притиснуть, нет?.. Что ж ты пишешь-то, сволочь?! — произнёс он через пару минут уже в голос. — Когда это картошка была гнилая?.. Муха? При чём тут муха?.. Избиения?.. Хм… Всё?.. Число, подпись. Сегодня семнадцатое. Кажется. Да наверняка семнадцатое… Угу. Угу. Сложи как следует, не понесу же я господину начальнику тюрьмы такую портянку… Вот так, да… не мни, не мни.