Узник №8

Притуляк Алексей

— Я только хотел узнать, господин… надзиратель, идёт ли на улице дождь, — произнёс узник, словно извиняясь.

— Ты этого никогда не узнаешь, узник.

— Но это важно для меня.

— Если бы это было так важно для тебя, ты просто посмотрел бы в окно, — нашёлся надзиратель.

— Оно слишком высоко, — возразил узник.

— Ты мог бы послушать, стоя под окном, — на сдавался надзиратель.

— Оно слишком высоко.

— Мог бы… — надзиратель обежал взглядом камеру, словно в поисках подсказки. — Мог

бы спросить у надзирателя, наконец!

— Я и спрашивал. Но вы не сказали.

— Я?.. Ах, ну да…

— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — вмешался мальчик.

— Яйца курицу не учат! — сердито обернулся к нему надзиратель, и узнику показалось на мгновение, что дубинка сейчас обрушится на голову отрока.

— Эта поговорка в данном случае неуместна, — поторопился он сказать.

— Почему же это, узник-умник? — проворно повернулся надзиратель к нему.

— Ну, видите ли, поговорка «яйца курицу не учат» говорится в случаях, когда…

— А мне плевать! — сердито перебил тюремщик. — Плевать, понятно? Здесь я решаю, что и когда говорится, понятно тебе, узник?

— О да, конечно! — отвечал тот, смиренно опуская глаза.

Надзиратель довольно кивнул, лицо его подобрело.

— То-то же… — произнёс он. — Жалобы, пожелания?

— Д-да… — нерешительно выдавил узник. — Пожалуй, да…

— Что? — усмехнулся тюремщик. — Что ты мямлишь?

Собраться с духом, узник! Нужно собраться с духом, вспомнить наконец-то, что ты тоже человек, что ты тоже имеешь право. «Ты имеешь право не иметь прав!» — тут же вспомнилось ему любимое выражение надзирателя. Но как же? Ведь пожизненное заключение ещё не влечёт за собой утрату человечности!

— Наверное, да. Да. Конечно, да, — произнёс он, скрепя сердце.

— Говори понятней, скотина! — в нетерпении прикрикнул тюремщик.

— Да, есть. У меня есть жалоба, господин надзиратель.

— Меня это не касается, — покачал головой тюремщик. — Рассмотрением жалоб занимается начальник тюрьмы. А на что ты хочешь жаловаться? На плохое содержание? Или, может быть, на плохое питание? Или, быть может, на меня?

— Да.

— Что?

— На вас, — произнёс узник, бледнея.

— На кого это?

— На вас.

— На кого? Скажи как полагается.

— На господина… надзирателя.

— Хм… Надзирателя… Хм… А разве я не господин тюремщик? — лукаво вопросил надзиратель.

Узник растерялся. Казалось бы, у него было достаточно времени, чтобы привыкнуть к надзирателевым уловкам, но сейчас он растерялся.

— Но… но как же… — пробормотал он, — вы же…

— А?! Что?! — надзиратель даже сделал шаг ближе и наклонился, прикладывая ладонь к уху, всем своим видом давая понять, что не слышит.

Узник на всякий случай прикрыл голову рукой — кто знает, быть может, сейчас его опять станут бить.

— Думаю, что нет, — отозвался он, зажмуриваясь.

— А вот думать-то тебе и не следует, узник, — усмехнулся тюремщик. — Тебе следует отбывать наказание, а не думать. Понятно?

— Да, господин надзиратель.

— Ну что ж… Давай, жалуйся.

— Я должен пожаловаться господину начальнику тюрьмы.

— Должен? — удивился тюремщик. — Кто же это тебя обязал?

— Никто. Просто — так говорится, такой речевой оборот.

— Ну, раз оборот, значит, давай, жалуйся.

— Господину начальнику тюрьмы.

— Ну?

— А вы — господин надзиратель.

— Вы опять забыли, что вы надзиратель, отец, — произнёс от двери сын тюремщика.

— Тьфу! — рассердился надзиратель на это замечание. — Верно, забыл. Принеси-ка лучше мне лист бумаги и перо, щенок, чем умничать здесь и делать старшим замечания.

— У меня нет пера, отец. Только ручка, — пожал плечами сын.

— Болван! — разъярился надзиратель. — Принеси лист бумаги и ручку, я сказал.

Что приятно в этом человеке, подумал узник, это то, что лицо его всегда остаётся добрым. Даже когда он со всей очевидностью гневается, лицо его всё равно остаётся добрым и даже ласковым. И чем больше он сердится, тем, кажется, ласковей становится его лицо.

Из коридора вернулся сын надзирателя, молча и робко протянул отцу ручку и листок бумаги в клетку, вырванный, видимо, из его ученической тетради.

— Ну, и что ты мне это суёшь? — недовольно вопросил тюремщик. — Отдай узнику.

Мальчишка подошёл к заключённому, который кое-как, со стонами, поднялся с затекших колен, и вручил ему эти нехитрые принадлежности для письма. Узник подошёл к табурету возле тумбочки и, ни слова не говоря, размашисто написал на листе: «Жалоба». Дальше дело не пошло, и он принялся грызть ручку, даже не подумав о том, что это не его ручка и что сын надзирателя, быть может, тоже её грыз или захочет погрызть потом и что таким образом он нарушил самые элементарные правила гигиены.

Надзиратель приблизился и встал за плечом узника. Шевеля губами, он прочёл тихим шёпотом: «Жалоба». И нетерпеливо произнёс:

— Ну?

Тогда узник, словно подстёгнутый, вдруг сразу обрёл ясность мысли и чёткость слога, и перо его (вернее, шариковая ручка сына надзирателя) побежало по бумаге. Надзиратель, не поспевая, двинулся следом:

— Имею сообщить… — шептал он, — господин надзиратель… Эка ты, а разве «притеснения» пишутся не через «тис»? Тиснуть, притиснуть, нет?.. Что ж ты пишешь-то, сволочь?! — произнёс он через пару минут уже в голос. — Когда это картошка была гнилая?.. Муха? При чём тут муха?.. Избиения?.. Хм… Всё?.. Число, подпись. Сегодня семнадцатое. Кажется. Да наверняка семнадцатое… Угу. Угу. Сложи как следует, не понесу же я господину начальнику тюрьмы такую портянку… Вот так, да… не мни, не мни.