Узник №8

Притуляк Алексей

— Ух ты, как летит время, когда занят делом!

Бросив взгляд на узника и ещё раз небрежно пнув его, он кивнул ангелу и вышел, с гулким ударом захлопнув за собой дверь камеры и навесив засов.

Несколько минут узник лежал не шевелясь. Потом поднял голову, огляделся, словно видел камеру впервые, и медленно принял сидячее положение. Взгляд его был бессмыслен и вопросителен, будто он только что проснулся или вышел из комы. Заметив ангела, он простонал:

— Ушёл… Однажды он меня всё-таки убьёт. Тогда моё заключение станет не пожизненным, но ему, кажется, нет до этого никакого дела, для него главное — собственное удовольствие. Не могу его в этом винить,

конечно, ибо все мы живём ради одного — ради собственного удовольствия, но всё-таки должна же быть у человека какая-то граница, вернее говоря, понимание этой границы и того, что переступать её не следует даже в крайнем случае… А вот интересно, если он убьёт меня, то каким бюрократическим оборотом меня вычеркнут из списка живых, как ты думаешь? Ведь не смогут же они написать: по окончании пожизненного срока. Не смогут. В связи с безвременной кончиной? Но какая же она безвременная, когда я мог бы ещё жить да жить — в запасе у меня была ещё куча времени. Не-ет, тут у них будет немалая заминка, и уж вряд ли они смогут выгородить надзирателя, представить дело так, будто это только мой скверный характер и преступная натура довели меня до могилы. Как бы мне сделать так, чтобы ему было плохо, этому мерзавцу? Так хочется умереть, пока он меня бьёт, — уж тогда-то ему точно не отвертеться, уж в таком-то случае ему наверняка придётся не сладко: убийство, как-никак. Но организм у меня до омерзения крепок, видать — не поддаётся, хотя и силён этот надзиратель, что твой медведь и кулаки у него пудовые, а ярости хватит на четверых. Эх!..

Выдав эту медленную, с передышками и сглатыванием крови из разбитых губ, тираду, он несколько раз сплюнул на пол тягучим и красным, кое-как поднялся, дошёл до лежака и уселся рядом с ангелом, припав спиной к стене.

— Скажи, ангел, на улице идёт дождь? — спросил через минуту, с шумом переводя дыхание.

— Не знаю, я не хожу по улице, — равнодушно отозвался ангел.

— Никто не знает, — сокрушённо покачал головой узник. — Никто не знает такой элементарной вещи… Слушай, а почему ты не уходишь? — спохватившись, произнёс он настороженно. — Чего ты ждёшь? Я что, должен умереть, да?

— Устал я, — ответил ангел, смежая очи.

— А-а, понимаю. Понимаю. Ну, отдохни, отдохни. Здесь хорошо — тихо, спокойно, не суетно. Воняет, правда, но к этому быстро привыкаешь. Конечно, таскать покойников туда-сюда, по божьим судам, по раям-адам — это тебе не крестиком вышивать. Отдохни, конечно. А хочешь, так ляг, вздремни.

— Устал я, — повторил ангел, словно не слыша узника.

— Ну да, это я понимаю. Это бывает. Иногда кажется: всё, никаких больше сил нет, вот забился бы в угол сейчас, лёг бы там и издох, как собака. А надо идти, опять надо идти и получать новые зуботычины от судьбы.

— Почём тебе знать.

— Ну… все мы из одного теста же. Скажи, а как ты приходишь сюда?

— Не тщись понять то, что тебе непоумно.

— Как? — оживился узник. — Непоумно?.. Интересно… Вот бы мне такие крылья, как у тебя.

— И что бы ты делал?

— Улетел бы.

— Уйти хочешь? Так пойдём со мной.

— Куда? — испугался узник. — Не-ет, я уж лучше тут, в ад мне ещё рано. И здесь, конечно, не рай, но всё же и не ад.

— Тогда зачем тебе крылья, если это не ад? Здесь они тебе не нужны.

— И то верно, пожалуй, — согласился узник. — А у тебя они когда выросли? Когда ангелом стал, наверное?

— Всегда были, — ангел по-прежнему не открывал глаз, и лицо его не выражало ничего, будто это не он участвовал в разговоре, или разговор совершенно не занимал его. А быть

может, он просто наперёд знал, что будет сказано и не сказано.

— Так ты уже родился ангелом, что ли? — любопытствовал узник.

— Нет. Ангельствую я недавно совсем.

— Ну а крылья-то откуда? Бог приладил?

— Оттуда же, откуда и у тебя.

— У меня? — поднял брови узник. — Ты о чём, ангел? У меня нет крыльев.

— Это потому что твои обломали — родители, может, или кто другой, или судьба. Или болел, может чем таким. А мои — уцелели, будь они неладны.

— И у меня были? Крылья?

— Как у всех. Ведь даже у навозной мухи есть крылья, пока злой мальчик не оторвёт их. И если мухе навозной дарован полёт, то человеку сам бог велел. И крылья твои были чисты и прозрачны.

— Не говори так, а то я заплачу, — поморщился узник. — Или с ума сойду… Нет, нет, не было у меня крыльев, никогда не было, никогда! Врёшь ты всё!

— Вру.

— И у надзирателя были?

— И у него.

Узник рассмеялся, представив себе надзирателя ангелом с крыльями и дубинкой. Получилось в самом деле смешно. Ангел и бровью не повёл.

— Да, — сказал узник, отсмеявшись, — вот уж не думал никогда, что стану узником.

— Я тоже.

— Что — тоже?

— Не думал, что стану узником.

— Ну, ты хотя бы ангел.

Наступило долгое молчание. Потом ангел:

— Устал я… Хочешь выпить?

— Да! — оживился узник, сплёвывая на пол порцию красного. — Да, чертовски хочу! Кажется, это единственное, чего я всё время хочу. Как ты узнал?

Ангел достал откуда-то из-под своих длинных одеяний плоскую серебристую фляжку, открутил пробку. Запахло бренди. Он протянул фляжку узнику.

№3

На тумбочке громоздились последствия ужина, руины, оставленные голодом — пустая кастрюля со следами гороха на стенках, тарелка с ложкой, на которых выбито было лаконичное «№8», кружка с недопитым чаем.

Узник ещё не отошёл, кажется, от выпитого. Во всяком случае, на губы его иногда взбегала неожиданная бессмысленная улыбка, временами он нетвёрдо и широко поводил рукой, следуя окольными путями нетрезвых мыслей, или вдруг неуместно смеялся.

Человек, стоявший посреди камеры смотрел на него то ли удивлённо, то ли с жалостью. Человек был одет в китель начальника тюрьмы, с майорскими нашивками на погонах, в фуражке с высоким околышем и броской кокардой. Стоял он важно и как бы неторопливо (если стоять можно неторопливо), солидно сложив руки за спиной и покачиваясь с пятки на носок. Это был надзиратель. Это действительно был надзиратель, никакой ошибки тут не было. Но он был преисполнен достоинства, соответствующего погонам. Меж пальцев его белел исписанный листок — письмо узника.

За полузакрытой дверью замер сын надзирателя, сгорая от любопытства в ожидании разговора.

— Я получил ваше письмо, господин узник, — нарушил наконец молчание надзиратель в кителе начальника тюрьмы.

— Да, господин надзира… простите — господин начальник тюрьмы.

Надзиратель милостиво улыбнулся и небрежно кивнул, давая понять, что не придаёт значения невольной оговорке.

— Должен сказать, письмо огорчило меня, — продолжал он. — Нет-нет, оно написано прекрасным слогом, выдержано в нейтрально-вежливом стиле, но… но факты, которые вы излагаете в этом своём послании, столь вопиющи, что я даже не сразу понял, к какой тюрьме они относятся, я буквально не мог поверить, что вы пишете о вверенном мне учреждении и какое-то время находился в прострации.