Узник зеркала
Шрифт:
Здесь, в царстве Ледяного Короля, она много говорила, и ее внимательно слушали. Она носила роскошные платья из парчи, бархата, кружева и драгоценности. Она была красива, остроумна и даже умела танцевать. И нелогичный мир зазеркалья каким-то образом становился реальнее действительности.
Когда полонез закончился, от танцующих отделилась престранная пара и подошла к Гордону и Кате. Молодящаяся женщина с острым носиком и выступающими глазными зубами под руку с мужчиной, который галантно улыбался, глядя поверх их голов. Слепой, он использовал руку жены в качестве трости, и, как показалось Кате, с трудом держался на ногах. Стоячий воротничок, как у сутаны, полностью скрывал его
— Мы рады, что вы почтили нас визитом, ваша светлость, — бархатным голосом протянула дама, не сводя с няни острых глаз.
— Вы хорошеете с каждым приемом, леди Рампви, — поклонился Гордон. — Признайтесь, вам все-таки удалось обернуть время вспять?
Красноватые глазки леди Рампви заискрились благодарностью; не будь ее щеки уже нарумянены, они бы заалели.
— Вы прекрасно знаете, что мне это ни к чему. У меня свой эликсир вечной молодости.
Когда они отошли поодаль, Гордон нагнулся к уху Каты и сказал вполголоса:
— Сегодняшний бал в честь юбилея леди Рампви. Ей исполнилось две с половиной тысячи лет. Ее новый муж, по сравнению с ней, совсем мальчишка: пока даже не разменял третью сотню.
— А выглядит она в разы моложе, — охотно поддержала Ката, принимая новую игру.
— Это потому, что она пьет его кровь. Вы обратили внимание на его старомодный воротник? Нужен, чтобы скрыть укусы. А на нетвердую походку? Когда приглашаешь в свой дом семьсот человек, будь добра, потрудись хорошенько, чтобы выглядеть подобающе. Годы, к несчастью, берут свое.
— Какой ужас! Бедный лорд Рампви. Почему он не разведется?
— Вы же видели, он слеп. Без нее и шагу ступить не сможет.
— Но он может ходить с тростью. Или купить собаку-поводыря. Или даже нанять человека в услужение, который помогал бы ему ориентироваться.
— По-вашему, слуга объяснил бы ему, какие цвета идут его типажу и какие фасоны скроют недостатки фигуры? — манерно протянул Гордон. — Повязал бы галстук правильным виндзорским узлом? Растолковал бы, какие книги и картины хороши, а кого явно переоценивают критики? Разжевал бы, что он должен думать о своих знакомых и какие связи надлежит поддерживать? Слуге известны прелести охоты и игры в гольф? А может, слуга знает, как нынче модно обставлять гостиную? Нет, — решительно опроверг он, — тут необходима леди. Но хватит об этом. Вы позволите мне пригласить вас на котильон?
И смеясь, Ката позволила увести себя в центр зала.
Пока няня наслаждалась иллюзиями, созданными для нее близнецом графа, Оливия знакомилась с реальной жизнью.
Первым делом она приказала отнести все книжки из ее комнаты назад в библиотеку и торжественно поклялась больше не читать романов. Никакого Реверенуса. Только тома и брошюры по естественным и социальным наукам. Возможно, биографии, но без фанатизма. Все остальное Оливия презрительно окрестила «доморощенной философией». И если бы книги принадлежали ей, она бы несомненно устроила костер на участке перед домом и смотрела бы, как язычки пламени слизывают пустоту множества слов, обращая их в сизый пепел. Она так бы и сделала, если бы граф, трепетно собиравший редкие тома со всего мира, не пригрозил обратить ее в ледяную статую, если она сожжет хотя бы одну страничку. Оливия скорчила ему рожу, пока он не видел, и в отместку назвала библиофилом. Про себя. Она не забывала об осторожности.
— В этих текстах красота ушедших времен, красота идей и конструкций, красота созвучности, как в музыке, и образности, как в живописи, — нравоучительно вещал Колдблад.
— Я уже вам это говорила: красоту сильно переоценивают, — фыркала Оливия. — Да и
Она открыла для себя наслаждение чувственностью. И радовалась тысяче новых удовольствий, проскользнувших в ее жизнь. Разве удовольствие засыпать на чистых простынях, смаковать вино, подносить замерзшие ладони к камину сравнится с удовольствием жить лихорадочными образами, рождаемыми воображением? Самые простые вещи вроде холода и жажды становились ее новыми источниками наслаждений. Ей казалось, ее жизнь висит на волоске, поэтому каждый новых вдох она делала с жадностью, каждый новый рассвет встречала как последний. Кто бы мог подумать, что в простом существовании столько магии? Что «быть» — это не пассивный глагол, а активный. Она была, вот сейчас, именно в эту самую секунду. Кто знает, где она будет потом? Но сейчас она есть. Именно это важно. А уж почему и какой неведомый случай забросил ее в этот мир — вторично.
После их последнего разговора Колдблад разительно переменился. Он не напоминал о Себастьяне, давал время подумать, но Оливия всегда помнила, что ему нужно. И хотя граф отныне был любезен, временами нежен, улыбался и вел себя практически как образцовый супруг, хотя они теперь делили постель и много разговаривали о самых разных вещах, Оливия не позволяла сбить себя с толку. Ему нужно ее сердце, и только. Не она сама, а ее жизнь. Да, Оливия принимала беспечный вид и с удовольствием играла в семейную идиллию, но твердо стояла ногами на земле.
Ничего вы не получите, дорогой граф, посмеивалась она про себя, вам не заморочить мне голову. Свой грех я искуплю как-нибудь иначе, при жизни, искуплю его делами, поступками.
И якобы обдумывая предложение, она готовила план побега. Ей нельзя было возвращаться домой, но можно было поехать на юг, к морю и вечному солнцу. Там она окунется в жизнь и навеки забудет о холоде. И Оливия мечтательно улыбалась, потягивая горячий чай.
***В тот вечер Элинор была настолько хороша, что никто не заметил ее скверного расположения духа. Поклонники столпились рядом, угодливо улыбаясь, привлеченные теми же неотвратимыми силами, которые притягивают трутней к пчелиной королеве. Элинор благосклонно выслушивала их комплименты и посмеивалась над остротами, придерживаясь привычной линии поведения. Улыбка краешком рта, взгляд из-под полуопущенных ресниц и меткий комментарий. Баланс между тем, чтобы никого не обделить вниманием и никому не подарить надежду.
Между тем, за всей этой мишурой кокетства не пряталось большого интереса. Поклонники были давними и уже успели ей опостылеть; их разговоры всегда начинались с погоды и литературы, продолжались философией и опускались до бытовой психологии. Поэтому Элинор давила зевки, невзначай посматривая на часы на каминной полке и ожидая, когда подадут ужин. Как и всегда, аппетита у нее не было.
Когда пухлощекий Монгре, похожий на младенца во фраке, заговорил о Гегеле, Элинор, извинившись, покинула круг. Четыре пары глаз проводили ее с сожалением: кроме общего объекта обожания, их мало что связывало. Да и, надо думать, «Феноменология духа» отнюдь не была их излюбленной темой.
Элинор не спеша переходила из одной залы в другую, боясь ненароком перехватить чей-нибудь взгляд и быть затянутой в очередную утомительную беседу, куда ее зазывали ради того, чтобы погреться в лучах ее красоты и молодости. Она так привыкла к тому, что ее воспринимают исключительно как усладу для глаз, что часто не утруждала себя следить за нитью разговора и говорила невпопад. Эту черту мужчины находили «бесконечно очаровательной», а женщины злобно закатывали глаза. При этом Элинор отнюдь не была дурой — просто ей было невыносимо скучно.