Узорчатая парча

Миямото Тэру

«Не думала, что такое случится…» – прошептала я. Хозяин улыбнулся уголками рта. «Когда мне сказали, что горит мое кафе, я ужасно запаниковал, растерялся. Меня всего затрясло. Однако, увидев, что здесь творится, я понял, что уже ничто не поможет, что это – конец. И знаете, как ни странно, я успокоился. Меня охватило какое-то холодное безразличие. Никто ведь не пострадал, в кафе людей не было…» В самом деле, в его голосе и в выражении лица сквозило то самое «холодное равнодушие», о котором он говорил.

Но тут с жутким грохотом рухнула прогоревшая кровля, взметнув волну огненных искр, и толпа зевак отпрянула в испуге. Хозяин «Моцарта», схватив меня за руку, попытался оттащить назад. Но я не отступила. Искры посыпались на меня, и я всем телом ощутила жар огня. Почему я совершила такой опасный поступок? Пламя то выбивалось из сил, то вспыхивало снова, с ревом и гулом вздымаясь в ночное небо и обдавая жаром. Я стояла, продолжая смотреть, как оно постепенно укрощается, утихает… В эти минуты я думала о Вас. И мне казалось, что стоит мне только пошевелиться, как Ваш образ, возникший в моей душе, растает, исчезнет, а потому я упиралась, не желая двинуться с места, боялась пошевелиться – словно оцепенела. Обстоятельства вынудили нас развестись, и мы расстались,

но в тот момент, когда я глядела на языки неистовствовавшего огня, во мне вдруг окрепла уверенность, что и Вы испытываете такое же горькое сожаление, какое испытывала я. Что, может статься, и Вы вспоминаете обо мне, когда бредете среди толпы… Что Вы все еще любите меня… Искры взвились как раз в тот момент, когда передо мной возникло Ваше лицо и сердце мое пронзила острая боль утраты. Но взметнувшаяся с гулом волна огненных искр словно отринула меня, погруженную в мечты, взметнулась – и тотчас угасла. Мне показалось, что кто-то больно ударил меня по щеке, но я продолжала смотреть на оставшиеся от «Моцарта» обугленные головешки, над которыми вместо пламени уже начинал подниматься густой столб дыма… И тут хозяин кафе тихонько сказал, обращаясь ко мне: «Возможно, действительно бытие и небытие тождественны в своей сути… И музыка Моцарта как раз раскрывает этот странный, загадочный фокус Вселенной. Вы ведь так говорили, Хосидзима-сан?» Это было так неожиданно, что я в изумлении уставилась на него. Он снова погрузился в раздумье, а потом проговорил: «Я стремился понять Моцарта глубже и лучше, чем кто бы то ни был. Думаю, что мало кто слушал Моцарта чаще, чем я. И я был так уверен, что знаю Моцарта. Но мне и в голову не приходило искать в музыке Моцарта то, о чем сказали вы, Хосидзима-сан! После того разговора я много думал о смысле Ваших слов, но теперь, наконец, мне стало понятно, что Вы имели в виду. Да, все именно так, как Вы и сказали. Моцарт своей музыкой пытается выразить, что происходит с человеком, когда он уходит из этого мира». От этой тирады мой собеседник пришел в неописуемое волнение, лицо у него напряглось, а глаза, обычно излучавшие мягкий свет, засверкали каким-то жестоким блеском. Похоже, он превратно истолковал мою случайно брошенную фразу, к тому же исказил ее. Я же ничего такого не говорила про «фокус Вселенной»! Вероятно, хозяин кафе столь усердно и долго размышлял над тем, что я тогда наговорила ему, что приписал мне слова, которые я вовсе не произносила!

«Но я ничего не говорила про "фокус Вселенной"!» – попыталась возразить я. Хозяин с удивлением воззрился на меня. «Нет, Вы говорили! Я точно помню, что говорили. Вы сказали: "загадочный фокус Вселенной", Хосидзима-сан!» – настойчиво повторил он. Тут я решила, что хозяин «Моцарта» просто что-то напутал от нервного потрясения, так что препираться с ним вряд ли стоит, и продолжала молча слушать его рассуждения. Огонь почти погас, и на закопченных бревнах то там, то сям красными крапинками вспыхивали тлеющие огоньки. Их поливали из шлангов пожарные в серебристых робах. Тут хозяин «Моцарта» неожиданно громко сказал: «Хотя, впрочем, я действительно ошибся. Ну конечно, ошибся! Вы не говорили про "фокус Вселенной"! Это я сам домыслил… А Вы, Хосидзима-сан…» Тут он уставился на меня, явно пытаясь припомнить что-то. Стекла его очков были заляпаны сажей, но он даже не замечал этого и не пытался их протереть. Наконец, он изрек: «Я вспомнил! Вы говорили о странном фокусе жизни. Да-да, точно!»

Но и этого я не говорила! Склонив голову набок, я изучающе посмотрела на хозяина «Моцарта». Он вдруг рассмеялся – я рассмеялась тоже. Тогда он обернулся назад и попросил у кого-то из столпившихся зевак сигарету. Примелькавшееся лицо. Я частенько видела этого человека в «Моцарте». Он с готовностью вытащил из нагрудного кармана сигарету и даже поднес хозяину «Моцарта» огонек. Потом с беспокойством спросил, было ли кафе застраховано на случай пожара.

Хозяин повторил то же самое, что сказал мне, – в том числе, что утраченные две тысячи триста пластинок уже не вернуть. На это человек из толпы возразил, что пластинки – это, мол, чепуха, пластинки продаются в магазинах грамзаписей, и что коллекцию можно снова собрать. В ответ хозяин раздраженно буркнул себе под нос, что там было много таких пластинок, которых теперь уже не достать, – и, поднырнув под канат заграждения, стал о чем-то разговаривать с пожарными. Я с трудом протиснулась через толпу и быстро зашагала домой по безлюдным улицам. Зрелище рушащегося в огне «Моцарта» выбило меня из душевного равновесия. Да, вот оно, началось, думала я, глядя себе под ноги. Дурные предчувствия, охватившие меня, когда я рыдала на диване в кабинете отца, начинают сбываться! Помните, что я писала Вам в первом письме? О предчувствии, что после нашего развода начнется полоса несчастий? Из-за трагедии, которую и представить себе невозможно, Вы оставили меня. И вот, не прошло и года, как сгорает мое любимое кафе «Моцарт»! И две тысячи триста пластинок с записями музыки гения обращаются в пепел! Какая же утрата ждет меня в следующий раз?

Придя домой, я поднялась к себе в спальню, скинула пальто и присела на краешек кровати. Взглянув на часы, я увидела, что часовая стрелка уже переползла через цифру «четыре». Сна не было ни в одном глазу, и я, достав свою самую любимую пластинку с музыкой Моцарта, все слушала и слушала ее, убавив звук до предела. Это была 39-я симфония, купленная в большом магазине грамзаписей в Умэде, по совету хозяина «Моцарта». Он тогда еще сказал, что это же настоящее чудо, особенно хороши шестнадцатые доли…

Бытие и небытие тождественны в своей сути… Почему музыка Моцарта навела меня на такую дикую мысль? Мне вдруг вспомнились слова хозяина, произнесенные им на пепелище погибшего «Моцарта». Слова, которые я не произносила. Слова, которые он выдумал сам, размышляя над моей абсурдной репликой: странный фокус Вселенной. Странный, загадочный механизм жизни… Я тогда была чересчур молода, и в подобных фразах не видела ни смысла, ни очарования. Однако, слушая, как звуки 39-й симфонии Моцарта, расходясь, словно рябь на воде, плещутся маленькими волнами буквально во всех уголках моей притихшей спальни, я вдруг подумала, что в этой музыке и впрямь сокрыт некий непостижимый, невероятный фокус, позволяющий разом постичь все несчетное множество тайн, которыми изобилует жизнь. Интересно, что видели глаза хозяина «Моцарта», когда он смотрел на свое догорающее кафе? Вот какие мысли бродили в моей голове…

Я забралась в постель и, свернувшись калачиком, закрыла глаза. Тут

из моей души исчезли огненные языки, треск лопающихся бревен, лицо хозяина кафе – и осталась только летняя прохладная сень деревьев университетского кампуса, где мы впервые встретились с Вами, остался тусклый отсвет задних фонарей машин на улице Мидосудзи, где мы не раз бродили, взявшись за руки, остался жидкий блеск моря в Кобэ, плещущего за окном электрички, в которую я прыгнула просто так, не зная, куда деваться от избытка счастья, переполнявшего мое сердце в тот день, когда мой отец дал согласие на нашу женитьбу… И все это сливалось, переплеталось с 39-й симфонией Моцарта. Я оказалась во власти каких-то неясных, не выразимых словами видений и мыслей. В какой-то момент мне вдруг показалось, что я могу ухватить, постичь тайный смысл, заключенный в словах хозяина «Моцарта» про «таинственный фокус Вселенной», «таинственный фокус жизни», – но лишь на какой-то короткий миг… И тут в моем сердце нарисовался образ Юкако Сэо, женщины, прекрасней меня и лицом, и телом… Безмолвный образ. Она стояла, будто живая. Но ведь она умерла, ее уже нет на этом свете!

Наутро я завтракала поздно. Наблюдая за мной, отец сказал, что если я уж так сблизилась с хозяевами «Моцарта», то надо бы навестить их, выразить соболезнование по поводу случившегося. В подобных случаях самое лучшее, что можно придумать, чтобы помочь пострадавшим, – это преподнести деньги, подхватила Икуко. Предположив, что несколько дней хозяева «Моцарта» будут заняты расчисткой пепелища, я решила нанести визит лишь на четвертый день. Взяв деньги, я отправилась к ним домой. Супруги ужасно обрадовались моему приходу, проводили меня в гостиную и долго благодарили за то, что я пришла на пожар в такую холодную ночь. Хозяин никак не соглашался взять деньги, но я положила конверт на стол, присовокупив, что не могу отнести их обратно домой, поскольку выполняю строгий наказ отца. В тот момент, когда хозяин, смущаясь, все-таки принял деньги, появился еще один посетитель. Он, похоже, тоже принес деньги в знак соболезнования, и стоял в прихожей. Было слышно, как он уговаривает ее принять подарок, а она упорно отказывается. Но тут хозяин, сказав, что пора бы нам познакомиться и что сейчас как раз подходящий момент, позвал гостя в гостиную. Это оказался высокий мужчина лет тридцати двух – тридцати трех, с очень четкими, выразительными чертами лица. «Мой племянник, сын покойного старшего брата», – сказал хозяин. Мы поклонились и представились друг другу. Мужчину звали Соитиро Кацунума. Теперь он является моим мужем. Однако о том, как случилось, что мы стали мужем и женой, я напишу немного позже. Покинув дом хозяев «Моцарта», я решила убить время и зашла в книжный магазин перед станцией, где долго листала разные женские журналы, слонялась у полок с книжками, разглядывала обложки. Тут мне захотелось выпить вкусного кофе. Но кафе «Моцарт» сгорело всего несколько дней назад, а заходить куда-то еще у меня не было настроения. Кажется, это была суббота… Да-да! Помню, что из дверей остановившейся электрички выпорхнула стайка старшеклассниц, и, поскольку они возвращались домой рано, значит, то наверняка был субботний день. В то время я вела совершенно бессмысленную, какую-то бессвязную жизнь, даже не зная, какой нынче день и какое число. Я рассеянно рассматривала матроски, в которые были одеты девочки. Фирма отца по субботам тоже работает до обеда, в тот день особых планов у него не было, так что мне подумалось, что отец вернется домой до наступления вечера. Я хорошо знаю отца, а потому у меня возникло предчувствие, что сегодня он непременно затеет со мной разговор в своей обманчиво мягкой манере. В таких случаях только жесткое выражение глаз выдает его непреклонную волю.

Временами мои предчувствия сбываются самым удивительным образом. Вернувшись домой, я увидела, что отец лежит на диване и смотрит телевизор. Заметив меня, он сказал, что у него ко мне разговор, и велел присесть рядом. Иногда я сама удивляюсь своей интуиции и даже горжусь ею, но вот скажите, как это случилось, что при такой интуиции я целый год не замечала Вашей неверности? Вы оказались на удивление изворотливым человеком, поистине яркой артистической натурой. Ваш талант изумляет меня. Жаль, что я распознала его столь поздно!…

Продолжая лежать на диване и смотреть в телевизор, отец предложил мне подумать о том, как я буду жить дальше. «Есть вещи, которые трудно забыть, но все-таки их необходимо забыть, – сказал он. – Я придумаю способ, чтобы ты забыла о прошлом». Я попыталась ему возразить, дескать, я и так уже все забыла, но отец даже не дал мне договорить. Он предложил мне съездить за границу, немного проветриться. «Нужно порвать все нити, что связывают тебя с прошлым, – продолжал он. – Куда бы тебе поехать?… В Париж, Вену, или Грецию?… Можно и куда-нибудь подальше – в Северную Европу. Попутешествуешь в одиночку – и станешь, как чистый лист бумаги. Поезжай!» Обводя взглядом узоры на персидском ковре, я пробормотала, что мне будет тоскливо путешествовать в одиночестве по незнакомым странам, на что отец сказал, что ему невыносимо смотреть на мои страдания. Я подняла на него глаза и увидела, что у него даже выступили слезы. Я впервые в жизни видела его слезы. Он сказал, что никогда не думал, что его дочь попадет в столь плачевное положение. И во всем повинен именно он, мой отец. Не захоти он сделать Ариму своим преемником, вся эта история осталась бы нашим внутрисемейным делом, и со временем мы смогли бы, наверное, помириться. Ведь такое часто случается в жизни. «Ты бы остыла, успокоилась, и все вернулось бы на круги своя, – продолжал он. – Но как президент "Хосидзима кэнсэцу" я был обязан убрать Ариму из компании. Тогда я мыслил слишком прямолинейно. Я посчитал, что уход Аримы из компании непременно должен повлечь его уход из семьи. Однако недавно я понял, что в этом не было необходимости. Да, он не мог оставаться моим преемником, но это вовсе не означало, что вы должны развестись. Я обязан был действовать гибче. Наверное, нужно было найти парню другую работу. Какое-то время вы бы жили отдельно, пока твоя рана не затянулась, а потом вернулись к супружеским отношениям. Я должен был позаботиться об этом. Так поступил бы мудрый человек. Я все сделал не так. Я, конечно, не говорил о разводе открыто, но высказал Ариме все, что думал о нем как его тесть, и просто вынудил парня принять решение о разводе. Но я лукавил. Внешне все выглядело так, будто я защищаю родную дочь. На самом же деле я пекся только об интересах "Хосидзима кэнсэцу". Я исподволь подталкивал Ариму к мысли, что вам необходимо расстаться. Хотя я прекрасно знал, что ты не хочешь с ним расходиться – даже после того, что случилось. Ты ведь не желала этого. Я твой отец, и я прекрасно понимал тебя!»