Узорчатая парча
Шрифт:
Аки Кацунума
3 августа
Госпожа Аки Кацунума!
На сей раз Ваш обычно прекрасный почерк подвел Вас. Знаки получились странно неровными, будто рука, выводившая их, мелко дрожала. Это так подействовало на меня, что я просидел в дешевой пивнушке на задворках станции до самого закрытия. Вообще-то я давненько сюда не заглядывал, но на сей раз пил в одиночку, сидя за стойкой бара. Так я уже давненько не напивался. Накачивая себя спиртным, я размышлял о ваших словах. И в самом деле, по логике вещей это я виноват в том, что у Вас родился ребенок с врожденным дефектом. Да, Вы правы. Я презирал самого себя, я насмехался над собой.
На душе было невыносимо скверно. Я размышлял о том, что мой случайный визит в отдел постельных принадлежностей на шестом этаже универмага в Киото, а точнее, еще мой приезд в Майдзуру, когда я, потеряв родителей, попал в семью супругов Огата, связал воедино судьбы слишком многих людей. Это ввергло меня в черную меланхолию. Да, все именно так, как Вы пишете. Как ни крути, а всему причина я. И вот уже десять лет, как я расплачиваюсь за свой грех. Предаваясь этим мрачным мыслям, я не заметил, как перебрал виски. Хозяин пивнушки, парень примерно моих лет, все приставал ко мне с разговорами, но я не отвечал ему. Я смотрел в свой стакан. В этой пивнушке обычно собирается разный сброд: обслуга ближайшего зала игральных автоматов – парни из бывших бандитов, угрюмые рабочие с местного заводика, и прочая шпана –
В своих предыдущих посланиях я уже писал о некоторых женских чертах Юкако Сэо. Помните? Когда однажды в холодный ноябрьский день тот парень швырнул меня в море, следом за мной в воду бросилась Юкако. Потом мы, мокрые, как мыши, отправились к ней домой. Переодевшись в сухое, мы сидели в ее комнатке на втором этаже, греясь у электрической плитки. Тогда она с необычным для четырнадцатилетней девчонки кокетством прижалась ко мне щекой, а потом поцеловала в губы. После описания этой сцены я приписал: «такая прямолинейная смелость с мужчинами была кармической сущностью женщины по имени Юкако Сэо». Теперь в моем затуманенном алкоголем мозгу отчетливо всплыла та самая фраза. Да, написать-то я её написал, но что же все-таки я имел в виду, назвав это «кармической сущностью»? Я долго раздумывал над этой фразой. Я всем своим существом ощущал прикосновение тела Юкако. В какой-то момент мне показалось, что я начал смутно понимать сущность того ореола, ауры, что накрепко прилепилась к моему «двойнику», к моему второму «я», наблюдавшему за моим умирающим телом. Не только все совершенные мной поступки, но даже не воплотившиеся в реальные действия ненависть, гнев, любовь и жалость, глупость и прочие чувства и ощущения материализовались и, переплетясь, впечатались в мою Жизнь, превратившись в некое несмываемое клеймо, что прилипло ко мне, перешедшему в мир Смерти. Я подумал, что эта мысль имеет явную связь со словом «карма», мелькнувшим в моем мозгу, когда я вспомнил о Юкако. Не знаю, откуда взялась эта уверенность, но мне действительно показалось, что тут определенно есть нечто общее, какая-то точка соприкосновения. Но я все больше хмелел, фиолетовый свет дешевой лампы слился с бутылками виски, стоявшими рядами на полке, и все завертелось у меня перед глазами. Мне стало трудно дышать. Не знаю, сколько потом прошло времени. Я очнулся оттого, что кто-то сзади тряс меня за плечо. Я с трудом повернул неподъемную голову. Передо мной стояла женщина. Это была Рэйко – женщина, с которой я сейчас живу. Обеспокоенная моим долгим отсутствием, она решила зайти за мной. Рэйко, кажется, расплачивалась с хозяином пивнушки, а я, пошатываясь, добрел до двери, распахнул ее, вышел на улицу и поплелся вперед. У обочины дороги стояла собака. У меня промелькнула мысль, что я хуже этой собаки. Меня все обгоняли и обгоняли группки людей, высыпавшихся из последней электрички. Потом все куда-то разбрелись, толпа рассеялась. Любой человек, когда ни возьми, лучше меня, размышлял я. Мне вспомнилось, как я наблюдал за Вами и Вашим сыном со второго этажа гостиницы в Дзао. А я – я словно старый рваный башмак, который выбросили в сточную канаву… Рэйко молча шла следом, на некотором расстоянии. Я был так пьян, что едва ворочал языком, однако что-то еще соображал. Но потом мне стало совсем плохо. И я согнулся пополам, едва не уткнувшись лицом в грязь. Меня вывернуло прямо на дорогу. Рэйко погладила меня по спине и сказала, что дома протрет меня холодным мокрым полотенцем. Я ответил, что ненавижу ее, и, стряхнув с себя ее руку, со злобой высказал Рэйко все, что я думал. «Да тебе просто доставляет мазохистское удовольствие тратить себя на такого подонка, как я! – орал я. – Тоже, нашлась доброхотка, притащилась за мной в пивнушку, изображает, будто волнуется. Хозяину заплатила, а я тебя не просил! Плетешься на расстоянии, изображаешь, будто я сам по себе, а ты – сама по себе, да? Только я не пойму, что ты тут корчишь, ради чего этот спектакль? Все это липа, для себя же стараешься! И сблевал-то я как по заказу, специально на радость тебе, чтобы доставить тебе удовольствие! Так что можешь гладить теперь меня по спине и плести, что протрешь меня полотенцем, когда мы вернемся домой. Хочешь показать, какая ты добренькая? Но только знай – я все равно тебя терпеть не могу! Ну ни капельки не люблю! Можешь прямо сейчас отвалить – мне от этого не холодно и не жарко!»
Рэйко только растерянно смотрела на меня. Выражение у нее при этом было простодушное и в то же время какое-то жалкое и растерянное, как у ребенка, которого незаслуженно распекает учитель, хотя он не сделал ничего дурного. А потом сказала таким безучастным тоном, что меня всего передернуло: «А я и не думала, что ты на мне женишься…» Я даже несколько растерялся, однако закончил: «Вот и прекрасно. Завтра же от тебя съеду!»
Рэйко двадцать восемь, мы познакомились год назад. Я был у нее первым мужчиной. До двадцати семи Рэйко оставалась девственницей: после окончания школы высшей ступени она поступила на работу в большой супермаркет и так и трудится там до сих пор – каждый день, кроме выходных, стоит за кассой и пробивает чеки на товары, которые приобрели покупатели. И так уже почти десять лет. Сейчас ее единственная радость и развлечение – вытащить меня в свой выходной, в четверг, куда-нибудь на «пикник» со скромным завтраком, который она заранее укладывает в коробочку. Она не увлекается кулинарией и не готовит изысканных блюд, не мечтает, накопив денег, съездить на Гавайи или Гуам, не тратится на тряпки. Она такая маленькая, беленькая, как ребенок, глаза круглые, и все еще какие-то чистые, как у девочек-подростков. Рэйко немногословна, болтать не любит настолько, что порой ее молчание даже выводит меня из себя. В общем, это, пожалуй, ее единственное достоинство, а больше и добавить нечего. У них в семье шестеро детей, Рэйко – вторая. Старшая сестра обзавелась семьей, но муж получает скромную зарплату, так что она ведет скромный образ жизни. Два младших брата после окончания средней школы не пожелали учиться дальше, работать тоже не пошли. Болтаются где-то по нескольку месяцев, потом заявляются домой, крадут у родителей деньги – и снова исчезают. В общем, надежды на них никакой. Две младших сестренки все еще учатся в школе старшей ступени, но на занятия почти не ходят: намалюются, как куклы, – и давай болтаться по всяким увеселительным заведениям. Отец был когда-то плотником, но повредил себе спину и стал практически нетрудоспособным. Это произошло лет тринадцать назад, так что с тех пор семья живет трудно, на нищенскую зарплату матери, работающей на местном заводике, и те небольшие денежные суммы, что ежемесячно присылают старшая дочь и Рэйко. Все это я знаю только со слов Рэйко, ни с ее сестрой, ни с ее родителями так ни разу и не встретился.
Когда мы вернулись домой, я разделся догола и буквально свалился на расстеленную Рэйко постель. Мне было жарко, и я попросил Рэйко включить кондиционер. Но Рэйко сказала, лежать под вентилятором в таком разгоряченном состоянии – это верная простуда, и, налив в таз воды, положила туда лед из морозильника. Потом намочила в этой ледяной водой полотенце, отжала его и принялась протирать меня. Молча, не говоря ни слова, она несколько раз протерла мне лоб, лицо, за ушами, шею, грудь, спину – словом, все тело. Закончив, она села подле меня и долго рассматривала мое обнаженное тело. Потом коснулась кончиками пальцев рубцов на шее и груди. Я никогда не заводил разговор, откуда они, Рэйко тоже не проявляла никакого интереса, что даже бесило меня. До этого дня она ни разу не прикасалась к моим рубцам, во всяком случае, так откровенно. Пока она протирала меня, я почувствовал облегчение, но потом мне стало даже хуже,
«Моя бабушка, – начала Рэйко, – умерла в семьдесят пять. Мне тогда исполнилось восемнадцать. Помню, самая младшая сестренка была еще так мала, что даже в детский сад не ходила. В день похорон было жутко холодно и шел дождь. Из всех внуков только я по-настоящему любила бабушку, соседи даже подшучивали над нами, что я, мол, "бабушкина внучка". Но и бабушка тоже больше всех любила и ласкала меня. Так вот, у бабушки была привычка прятать левую руку – либо в рукав кимоно, либо в карман передника. Дело в том, что она родилась четырехпалой – без мизинца на левой руке. Поэтому в детстве соседские ребятишки ужасно дразнили ее. Бабушка родила пятерых сыновей. Четверо погибли на войне. Они погибли в совершенно разных местах – один в Бирме, второй на острове Сайпан, третий в море Лейте, четвертый – на Филиппинах, но погибли почти в одно время. Через месяц война закончилась. Я была еще малышкой, когда бабушка, посадив меня перед собой, рассказывала, как она плакала, получая одну за другой похоронки. Любой разговор непременно сводился к этой истории о погибших на войне сыновьях. Возможно, по сравнению с братьями и сестрами я была более чутким ребенком и хорошим слушателем. Бабушка повторяла одно и то же, но я ни разу не скорчила недовольную мину и внимательно выслушивала рассказ, теребя пальцами мочку уха. Привычка теребить мочку у меня с детства. И потому у меня всегда уши были красные и горели – то левое, то правое. Даже теперь я порой нажимаю кнопки на кассе, а другой рукой тереблю ухо. Как замечу, сразу руку отдергиваю.
В завершение разговора бабушка непременно предъявляла мне свою четырехпалую руку. И говорила, что важные люди, которые отправляют других на войну, а сами сидят в тепленьком месте, никогда уже не смогут появиться на свет в человеческом облике, доведись им родиться заново. Не важно, в какой стране они живут – в той, что победила, или в той, что проиграла войну. Они могут возродиться только в образе змей, червяков и прочей гадости, омерзительной для людей. Даже если кто-то из них и возродится в человеческом облике, все равно на нем будет лежать грех, а потому его ждет возмездие, и он проживет короткую и несчастливую жизнь. Когда бабушка говорила об этом, лицо у нее становилось напряженным и каким-то сурово-решительным, хотя я была еще маленькая и не понимала, что такое "сурово-решительный". Бабушка, очевидно, свято верила в закон переселения душ – что умерший человек непременно возродится и вернется в наш мир. Как бы в доказательство она показывала мне свою левую руку с четырьмя пальцами. "Вот, взгляни!" – говорила она. До сих пор не пойму, почему она после всех этих рассказов непременно заставляла меня смотреть на ее уродство. Но бабушка утверждала, что именно из-за этой руки она смогла понять одну вещь.
"…Вообще-то я заметила это случайно, – рассказывала она. – Вскоре после того, как четверо моих сыновей один за другим погибли в далеких южных странах, война закончилась. Прошел еще год, мне уже было почти пятьдесят один. И я задумалась: ну почему моим сыновьям суждено было уйти из жизни, ведь они еще не дожили даже до тридцати? Я брела по пепелищу города Осака под палящим солнцем – и тут мне в голову пришла одна мысль. А может, я еще смогу встретиться с моими погибшими сыновьями? Да, я непременно их встречу! Причем не в будущей жизни, а в этой, я непременно встречу троих своих дорогих сыночков! Эта мысль привела меня в неописуемую радость. И у меня ручьем хлынули слезы. И тут же к сердцу подступила безмерная печаль – и у меня снова хлынули слезы. Я вынула из кармана свою четырехпалую руку и подставила ее солнцу. Уж и не знаю, сколько я простояла, разглядывая свою уродливую ладонь. Она была такая безобразная, что я сама содрогнулась. Она была воплощением уродства и ужаса, эта четырехпалая рука, но именно она вселила в меня уверенность, что я непременно встречу при жизни своих сыновей…"»
«Эту историю бабушка могла рассказывать бесконечно, – продолжала Рэйко, – и я уже воспринимала ее, как сказку, но каждый раз я сидела и слушала, пока бабушка, вконец утомившись, не замолкала. При этом я теребила свое ухо. Но мне всегда не давала покоя одна странность. Дело в том, что у бабушки погибли на фронте четверо сыновей, но она почему-то упорно твердила, что встретится не с четырьмя, а только с тремя. Но вопросов я не задавала, только слушала. В заключение бабушка всегда говорила одно и то же – нет греха хуже, чем лишить человека жизни. Лишить жизни себя самого – такой же великий грех. В этом мире много дурного, много того, чего человеку делать нельзя. Но эти два греха – самые тяжкие, убеждала она. Почему она говорила об этом, я узнала гораздо позже, уже учась в школе старшей ступени. Это случилось незадолго до бабушкиной смерти. Бабушка утверждала, что на фронте погибли все четыре сына. Но это было не так. Тут она слегка кривила душой. Об этом мне однажды рассказал мой отец. Трое действительно погибли на войне, но с четвертым сыном по имени Кэнсукэ дело обстояло иначе. Его послали на фронт в Бирму, и, видя, как от голода и малярии умирают один за другим его боевые друзья, он ушел в джунгли и повесился. Командование скрыло правду, и похоронка, которую получила бабушка, оказалась фальшивкой. Правду она узнала от демобилизовавшегося товарища сына. Он привез ей маленькую бумажную коробочку с прахом Кэнсукэ, а также его очки и истрепанную записную книжку. Слушая рассказ о том, что ее сын погиб не от пули противника, а покончил с собой, она побелела, как мел. В записной книжке была только одна фраза: "Я был несчастлив".
В день похорон бабушки, после церемонии кремации мы с матерью приготовили скромное угощение для приехавших родственников. Мы просто с ног сбились, снуя из кухни в комнату и обратно. Тут как раз мне почему-то вспомнился тот бабушкин рассказ, который я столько раз слушала в детстве. И я спросила себя: а чувствовала ли бабушка, что уже встречалась со своими сыновьями? Действительно ли она видела их при жизни? Нет, наверное, так и умерла, не испытав этого… Поднося гостям сакэ и пиво, я размышляла об этом. Как ни странно, но в тот момент у меня возникла уверенность, что они действительно столкнулись где-то на короткий миг – вот бабушка и не поняла, что перед нею ее покойные сыновья, да и сыновья тоже не поняли, что перед ними их бывшая мать… Мне стало и радостно и печально, так, что я едва не расплакалась. Наверное, бдение у тела покойной и похороны отняли у меня столько сил, что я вдруг сделалась непривычно чувствительной и сентиментатьной. Вот тогда-то до меня дошло, почему бабушка верила, что встретит не четверых, а только троих сыновей. Она понимала, что никогда не увидит лишь одного – Кэнсукэ, который сам лишил себя жизни. Лишив себя жизни, он уже никогда не родится на свет человеком. Мне показалось, что я смогла понять бабушку. Она любила всех четверых детей. Все они не вернулись с поля боя. Но, может быть, ей хотелось увидеть именно Кэнсукэ, который не пал в бою, а повесился в джунглях? Возможно, она всю оставшуюся жизнь думала и помнила прежде всего о нем. Как о самом несчастном, самом дорогом ребенке…»