В балканских ущельях
Шрифт:
— Сиди…— начал он.
Я молча смотрел на город.
— Ты не слышишь меня или просто не хочешь слушать?
— Я слушаю тебя.
— Ты считаешь, что мне лучше уехать?
— Нет.
— Я тоже так думаю. Лучше бы я пустил себе пулю в голову.
— Или ты считаешь, что меня следует выдать префекту?
— А ты как думаешь?
— Да я лучше ему пущу пулю в голову!
— И тогда-то тебя уж точно посадят!
— Как ты думаешь, что с нами будет?
— Не знаю, надо выждать.
— Хорошо, подождем, а ты возьмешь меня под свою защиту?
— А я-то, наивный, думал, что нахожусь под твоей. Ты ведь называешь меня своим другом
— Сиди, прости меня. Ты — мой главный защитник.
— Нет, Халеф, я слишком часто находился под твоей защитой. И я не забуду тебе этого, пока жив. Никто не осмелится сделать худого знаменитому хаджи Халефу Омару.
— Слава Аллаху! Наконец-то у меня камень упал с сердца, столь большой, как вон та гора, под которой лежит город. Все вынесу, но только не то, что мой эфенди на меня сердится. Ты все еще злишься?
— Нет.
— Тогда дай твою руку.
— Вот она.
Свет дружбы и верности осветил душу, проник в сердце. Что за великое счастье — ощущать рядом верного друга!
Мы между тем все ближе подъезжали к городу. Незадолго до того как мы поравнялись с первыми домиками, на дороге попался нищий — плачевная картина нужды и безысходности. Правда, сказать, что он сидел, было бы неточностью. Точнее, он лежал, положив рядом костыли. Его голые ноги были обмотаны тряпками, в свою очередь, обвязанными нитками. Одежда состояла из некоего подобия платка или накидки, под которой он явно прятал подношения — хлеб, фрукты и другое: слишком уж вздувалось все это на нем, в то время как само тело казалось изможденным и сухим. Отчетливо проступали ребра, а колени были костлявыми, как у скелета. Спутанные волосы, видимо, не знали гребня многие годы. Кожа была какая-то красно-синяя, будто обмороженная. Глаза глубоко сидели в глазницах. Лицо его озадачило меня. Оно находилось в явном противоречии с тем, чем представлялось на первый взгляд, но я пока не мог понять причину моей внутренней тревоги. Выражение его можно было бы определить как тупоумие и бессмысленность, но все это я понял не сразу, а позже, когда мы остановились возле нищего, чтобы дать ему милостыню. Я осмотрел его внимательно, поскольку уже знал от турка, кто это.
Когда мы уже подъехали к нему и тот сел, хозяин сказал:
— Это Буера, калека, о котором я тебе рассказывал.
— Тот самый, который был у твоих соседей, в тот момент, когда там якобы находился целитель? Помнится, ты еще назвал его Дубиной?
— Да, из-за здоровенных костылей.
— Он нуждается в милостыне?
— Да, он не может работать, поскольку у него нет позвоночника.
— Но ведь без него он не мог бы и жить!
— Вот этого я и сам не понимаю. Но так говорят. Он ходит на костылях и таскает ноги за собой. К тому же он тупоумен и едва выговаривает слова. Ему все подают.
— А родные у него есть?
— Никого.
— А где он живет?
— Нигде. Ест он там, где ему подают, а спит там, где свалит усталость. Этому бедняге Аллах воздаст в той жизни, раз недодал в этой.
Калека сидел спиной к нам. Услышав стук копыт, он с трудом развернулся в нашу сторону. Теперь я хорошо видел его изможденное, лишенное всякого выражения лицо и мертвые глаза. На вид ему можно было дать лет сорок, но точно определить не представлялось возможным.
Я чувствовал сострадание к калеке, не подозревая, какую немаловажную и негативную роль он еще сыграет во всей этой истории.
Мы подошли к нему. Он простер руку и забубнил:
— Эйлик! Эйлик!
Я дал ему два пиастра. Остальные последовали моему примеру. Но когда я клал ему в ладонь монету, свесившись с лошади, по его телу пробежала дрожь, как будто он хотел вскочить, и до сих безжизненные его глаза вспыхнули. Он бросил на меня взгляд, полный тоски и одновременно ненависти, какого я еще никогда не видел в глазах врага. Это поразило меня. Но в следующий же момент веки его сомкнулись, а лицо приняло выражение тупости.
39
Эйлик (ийлиик) — зд.: «добро», «благо», «благодеяние» (тур.), что автор трактует как просьбу о милостыни.
— Шюкюр, шюкюр 40 , — пробубнил он.
То, что произошло, показалось мне чем-то нереальным, невозможным. Что он мне? Откуда такая немотивированная, как бы врожденная ненависть к незнакомцу? И такой ли он на самом деле тугодум, каким хочет казаться если глаза его сверкают столь выразительно? При этом меня охватило странное, необъяснимое ощущение, будто это лицо я уже где-то видел. Но когда и где? Не ошибался ли я? И он, похоже, тоже знал меня.
Мы поскакали дальше. Я замыкал кавалькаду. Машинально обернувшись, я бросил на него последний взгляд. Но что это? Он совсем не беспомощно сидел на камне и грозил нам костылем в высоко поднятой правой руке! Нам ли? Наверное, только мне.
40
Спасибо (тур.).
Мне стало не по себе. Человек этот выглядел в тот момент как сатана. Именно по-сатанински были искажены черты его лица. Я стал мучительно вспоминать, где же я его видел…
Восточный город, гигантское скопище народа, крики ужаса и экстаза, тысячи рук тянутся ко мне… Мекка! Стертая картинка четко проступила в памяти.
— Этот нищий действительно не может ходить? — спросил я у турка.
— Только на костылях, — с уверенностью ответил тот. — Ноги у него висят, как тряпичные.
— Но сидеть нормально он может?
— Нет. У него же нет позвоночника.
— Что за бессмыслица…
Я замолчал. Я видел его в совсем недвусмысленной позе — незачем было делать мусульманина свидетелем таинства, которое я и сам еще не разгадал.
Вскоре мы достигли города. Я спросил турка о горячих источниках и узнал, что они по-прежнему существуют, но не совсем в таком виде, в каком я надеялся их увидеть. Было время, когда они били из-под земли с напором, сегодня же воды в них заметно поубавилось.
Когда мы добрались до первых домиков, вернее сказать, хижин, хозяин спросил:
— Эфенди, хочешь посмотреть источники?
— А они нам по пути?
— Нет, но проехать надо совсем немного.
— Тогда веди нас!
Он свернул вбок, и мы поехали между холмов с садами, которые, впрочем, назвать так можно было лишь с большой натяжкой.
Громкие женские крики привлекли мое внимание.
— А вот и источник, — сообщил наш проводник.
— Там, где так кричат?
— Да. Да будет тебе известно, что вода эта помогает от многих болезней; когда капает понемногу, женщины громко спорят, кому первой совершать омовение.