В борьбе за Белую Россию. Холодная гражданская война
Шрифт:
Владимир Дмитриевич скончался во Франкфурте в 1997 году.
Ариадна Евгеньевна Ширинкина относилась к тому поколению эмиграции, которое успело лишь родиться в свободной России. Родители вывезли ее за границу ребенком. Добродушная пожилая женщина с круглым улыбающимся лицом. Она часто помогала нам в первые годы эмиграции. И не только нам. Она будто светилась бесхитростной добротой.
Она вспоминала, как ее отец рассказывал про революцию. В 1917 году он находился в Петрограде. На вопрос о том, что он делал во время этих событий, он честно отвечал: играл в карты.
— Сидим мы, расписываем пульку и время от времени посылаем кого-нибудь разведать:
Увы, так об этих событиях рассказывали многие. Большевизм был новым и непонятным явлением.
Родители вскоре расстались. Своего отца Ариадна Евгеньевна нашла уже после войны. Он на старости лет любил развлекаться тем, что писал в советские газеты гневные письма, обличающие антисоветскую деятельность… собственной дочери. Писал он от имени старушки-эмигрантки, гебисты не сразу поняли, что над ними просто издеваются.
В НТС Ариадна Ширинкина вступила в Белграде в тридцатых годах. С началом Второй мировой по призыву организации поехала на оккупированную немцами территорию России. Переправлялись через Польшу с помощью тех поляков, которые сотрудничали с НТС еще с довоенных времен. Она была в Минске, Смоленске, Орле. Целью поездки была отстройка подпольной организации, цель: «Ни немцев, ни большевиков!». Именно плакаты такого содержания потом были для гестапо главной уликой против нее.
В советской прессе ее поливали почем зря: «Агент гестапо, сотрудник разведшколы, ее подсаживали в камеры к советским патриотам в качестве “наседки”»…
Когда Ариадну Евгеньевну просили написать мемуары, она отмахивалась: «Когда-нибудь напишу…»
В 1990 году врачи поставили жестокий диагноз: рак легких. В Германии медицинская этика предписывает не скрывать от больных правды.
Ариадна Евгеньевна восприняла эту весть стойко и спокойно. Она постаралась сдать все дела, потом согласилась на то, чтобы с ней сделали последнее большое интервью для «Посева». Вместо мемуаров, которые она столько лет собиралась написать.
В маленькую квартирку на окраине Франкфурта, где она доживала свои последние дни, пришли мы с Борисом Сергеевичем Пушкаревым, приехавшим из Америки. Я постарался опросить ее как можно подробно.
Она долго рассказывала. Запись поместилась на четыре аудиокассеты.
— Когда в оккупированном Минске немцы захватили почти всю нашу группу, мы поняли, что это — следствие предательства. Предателя быстро вычислили.
Бросили жребий — кто из нас должен его застрелить. Парень, который вытащил короткую спичку, пошел на квартиру изменника вместе с группой прикрытия. Предатель как раз ужинал. Ребята ввалились к нему. Допрос был коротким: доказательств его измены было слишком много, и он во всем сознался. Парень, который должен был привести приговор в исполнение, достал пистолет. Потом побледнел как полотно и сказал, что не может стрелять в человека! Попытался сунуть пистолет другому, но тот отказался. Пока они препирались, предатель с испугу залез под диван. И тут все пришли к потрясающему выводу: стрелять в изменника через диван — некрасиво и неромантично! С тем и ушли.
Ариадна Евгеньевна долго переписывалась с белорусским писателем Василем Быковым, конечно, под псевдонимом. В одном из писем она написала про свое пребывание в немецкой тюрьме: «Одно время меня даже считали “наседкой”». Естественно, КГБ внимательно следил за перепиской. История про «наседку» потом кочевала из одной гебистской статьи в другую.
Я начал снимать материал с ленты. Мне пришлось выкинуть из текста рассказ о двух членах Союза: Ариадна Евгеньевна
Вскоре после этого Ариадна Евгеньевна зашла в «Посев» и деловито сказала мне:
— Андрей, ты уж поспеши с интервью. А то я скоро умру и не успею проверить текст…
Так готовятся к смерти только верующие люди. Которым не стыдно умирать.
Статья, составленная мной на основе четырех пленок, вышла под именем Ариадны Евгеньевны уже после ее смерти. Я немного опоздал.
Борис Степанович был удивительным рассказчиком, но мемуаров тоже не оставил.
Его полная фамилия — Брюно де ля Форж. Отец его — потомок французов, бежавших в Россию от революции 1789 года. Мать — из грузинского княжеского рода Гогаберидзе. Как любил шутить сам Борис Степанович: «Лучшие русские получаются от смеси французской и грузинской крови!» Он родился в 1910 году в городе Порт-Петровский на Кавказе. Мать окончила Институт благородных девиц. Образование там было настолько тонкое, что между ученицами случались споры о том, откуда рождаются дети. Некоторые ответы были правильными, некоторые — не совсем. Родители поженились и отбыли к месту службы отца. Существует семейное предание, что, когда мать в третий раз приготовила отцу обед (чему в ее институте не учили), он просто завернул эту стряпню в скатерть и выкинул в окно. Молодой даме пришлось учиться всему самостоятельно.
Отец был военным. Каждый раз, получая жалованье, страшно ругался:
— Не могут ассигнациями выплатить, все золотом норовят! А у меня от этого золота карманы рвутся…
Слышал бы это кто-нибудь из сегодняшних офицеров…
Первые детские воспоминания Бориса Степановича относились ко времени Первой мировой. Один из родственников вернулся с фронта и привез трофейную немецкую каску. Двоюродный брат тут же надел ее на голову, подошел к окну и стал раскланиваться со всеми прохожими. В провинциальном городке началось беспокойство, люди побежали в полицию. Через полчаса в дом явился пожилой пристав: «Люди беспокоятся — что это за немец у вас тут в окне стоит?!» Мальчишки веселились от души — самого пристава разыграли!
На Рождество все дети ждали Деда Мороза с подарками. Наконец явился долгожданный гость с мешком. Он роздал подарки всем детям, а к маленькому Боре, который успел серьезно нашкодить, подошел со словами:
— А тебе, Боба, за плохое поведение принес я особый подарок!
И подарил ему перевязанную красной ленточкой… розгу! Боря заплакал. Оказывается, в дореволюционной России практиковался такой вид наказания для непослушных детей.
Когда семья сняла квартиру в доме, принадлежавшем двум братьям-купцам, они представляли себе купечество по пьесам Островского: этакими недалекими толстосумами в сапогах «бутылками». Борис Степанович рассказывал, что у русского купечества была печальная «традиция»: дед сколачивал состояние, сын его проматывал, внук сколачивал снова, правнук опять норовил промотать. Понятно, что этому образцу следовали далеко не все, но дыма без огня не бывает.
Оказалось, что оба купца закончили Кембридж и по части образованности могли дать фору многим офицерам. Сословные предрассудки Российской империи: они нанесли немало вреда и дали большевизму серьезную подпитку. Например, среди офицеров считалось зазорным подать руку жандарму. В жандармы шли в основном отставные унтер-офицеры, люди с более высоким образованием гнушались службой в полиции. Борис Степанович часто цитировал шуточные стихи того времени, ПОСВЯЩЕННЫЕ городовым:
О, появись с багрово-красным ликом,