В четверг протрубит ангел

Бернштейн Виталий Александрович

– Вот тебе и Джонатан, – вздохнул Дэнис. – Проигрался, видать, по маленькой. А мы-то заподозрили его в причастности к мокрому делу.

И еще один телефонный разговор кое-что прояснил. В девять вечера некто позвонил в клуб и передал, чтобы Винни его ждала.

– Опоздал – ее уже забрали. На всю ночь, – прохрипел Ахмед.

– Ну тогда эта… с могучей кормой.

– Нинет что ли? А ты когда завалишься?

– Дежурство заканчиваю в одиннадцать – минут через сорок-пятьдесят подъеду.

– Договорились. Нинет тоже забрали, но на пару часов. Отработает, вернется, скажу пусть ждет.

Подобных звонков, чтобы заказать проститутку, за вечер набралось несколько. Но Дэнис выделил именно этот – звонок был с того самого склада в Медвежьих горах.

– Так рушатся великие гипотезы, – сказал он Питу. – Возможно, все телефонные контакты

между складом и клубом заключались только в том, что оттуда периодически названивал этот сексуально озабоченный тип. И, значит, мы опять не там ищем.

Но один разговор в офисе – вчера, часа через полтора после того, как был установлен «жучок», – все-таки привлекал внимание. Разговор между секретаршей и ее боссом Ахмедом.

– Ну, нравится тебе работа?

– Очень, сэр! Только кончила школу – и работаю. Подружки говорят, я везучая.

– Тут до тебя была уже одна. Я ее выгнал. Оказалась грязной шлюхой. Когда меня не было в офисе, она совокуплялась на этом диване сразу с несколькими парнями. Эта шлюха позорила наш клуб. Ты знаешь о целях нашего клуба?

– Немножко, сэр.

– Четыре века назад первых черных рабов привезли в эту страну. Потом в трюмах кораблей их везли еще и еще. А тех, кто подох, выбрасывали в море. Белые лицемеры объявили об отмене рабства при Линкольне. Но это были только слова. Расизм продолжается и сегодня. Посмотри вокруг. Почему мы, как свиньи, живем в самых грязных и запущенных городских районах? Почему наши мужчины составляют только шесть процентов от населения этой страны, а в тюрьмах по приговорам белых судей – их сорок четыре процента? Почему так много наших братьев и сестер больны СПИДом – он встречается среди них в восемь с половиной раз чаще, чем среди белых? Да потому, что вирус этот был специально создан в лабораториях Пентагона, чтобы искоренить черную расу!

Было слышно, как Ахмед яростно стукнул кулаком по столу.

– Все они расисты, открытые или скрытые. Даже так называемые либералы. Мортимер Зет, парень, который основал наше движение несколько десятилетий назад, услышал однажды, что разбился самолет со сто двадцатью пассажирами. И вот что сказал: «Значит, в этой стране стало на сто двадцать белых расистов меньше». А может, тебе знакомо имя другого нашего брата Джерри Джеймсона? Он когда-то выставлял свою кандидатуру в Сенат, но суки-расисты проголосовали против. В молодости Джерри подрабатывал официантом и, неся тарелку с супом из кухни к столику белого, каждый раз незаметно плевал в нее. Его не интересовало, какие у того взгляды, – белый есть белый.

Ахмед громко высморкался, под ним жалобно скрипнули пружины дивана.

– Наш клуб никогда не прекратит борьбы с этими суками. И не только с ними. Среди черных есть «дядюшки томы», которые хотят жить по правилам этого лицемерного общества и делать свою холуйскую карьеру. А мы говорим: это общество надо взорвать! И час близок! Четыреста лет мы работали на них. Пусть теперь четыреста лет они работают на нас!

– Ой, сэр, вы так хорошо говорите. А я об этом и не задумывалась.

– Пока мы одни, хочу тебя кое о чем важном проинструктировать. Защелкни дверь на замок… Садись на диван. Ближе… Если желаешь служить нашему делу и работать в клубе, запомни: ты солдат и беспрекословно подчиняешься мне, командиру… Ну, ложись, ложись…

– Ой, сэр, что вы делаете!.. Ой, я не хочу!..

Ритмично заскрипел диван, стало слышно сладострастное мычание Ахмеда. Дэвид остановил проигрыватель.

– Вот подонок! – вскочил Пит. – Вчера в их офисе я обратил внимание на эту милую девчушку. Через год он превратит ее в такую же шлюху, как и предыдущую, а потом выгонит.

Не отвечая, Дэнис опять запустил проигрыватель, чтобы повторно прослушать этот разговор: «…Делать свою холуйскую карьеру. А мы говорим: это общество надо взорвать! И час близок! Четыреста лет…» Чем взорвать? Скорее всего, обычное экстремистское словоблудие. А вдруг это про «Анджелину»?.. Нет, клуб «Люди солнца» все-таки рано сбрасывать со счетов.

19

Из тетрадок деда.

* * *

Дневные дела и мысли преломляются – проще или сложнее – в наших снах. Но существует и обратная связь. Этой ночью, через столько лет, приснилась Наташа – такой, как я увидел ее первый раз: в белом халате, накрахмаленной белой шапочке. И вот хожу весь день, как потерянный, «печаль моя светла». Мне было тогда

уже тридцать девять, за спиной – шесть лет семейной жизни, развод, потом необременительная доля холостяка, разные женщины. В стылом московском январе пошел в стоматологическую поликлинику. Докторша, молоденькая, с милым русским лицом, осмотрела зубы, сказала, что все в порядке. Спустя пару дней, разузнав ее домашний телефон, набрался нахальства, позвонил и пригласил в субботу покататься на лыжах. На удивление естественно, без всякого жеманства, она согласилась. Мы начали встречаться, а через несколько недель так же естественно оказались в постели. До того бывали у меня и покрасивее, и пообразованнее, но ни с кем не чувствовал себя так удивительно легко. Безотцовщина, дворничихина дочка, она сама пробилась в институт; в годы учебы подрабатывала по ночам санитаркой в больнице. Много читала, много думала о жизни, мне было интересно говорить с ней. Никогда не ощущал, чтобы у нее были на меня особые виды, да и сам не очень задумывался на сей счет. Был я в ту пору общительный, энергичный, самоуверенный, легко плыл по жизни. Недоуменно перехватывал иногда изучающий взгляд Наташи. Задним умом все мы крепки – сейчас понимаю, что надо было бороться за нее и делать себя лучше. Но я считал, что и так не плох – подлостями себя в жизни не мараю, к ней отношусь нормально, чего еще нужно? В декабре Наташа сказала, что нам надо расстаться. В таких случаях долгие выяснения отношений бессмысленны. По сей день толком не знаю, что послужило непосредственной причиной; может, просто не любила… И мы расстались.

* * *

Демократией называют такое общественное устройство, когда, имея одинаковые политические права и свободы, все люди на равных, через выбранных ими представителей, управляют государством. Звучит великолепно. Но прежде, чем строить демократическое общество, скажем, внутри племени каннибалов, не лучше ли изменить сперва их вкусовые предпочтения? Проще говоря, до демократии надо дорасти. Причем полная демократия идеальна лишь для народа, состоящего сплошь из Гомо сапиенс. Однако такого народа на Земле не существует. У каждого есть своя прослойка асоциальных элементов, отребья, Гомо инсанус. И чем больше удельный вес этой прослойки (а он разный у разных народов), тем опаснее центробежные силы, раздирающие общество. В таких случаях демократия нуждается в ограничениях. В иерархии человеческих ценностей она никогда и не стояла на первом месте. Главная ценность – сама жизнь. Если, например, данное общественное устройство, обеспечивая безбрежные демократические свободы, развязывает руки преступникам, а законопослушный гражданин боится выйти вечером на улицу, он, несомненно, предпочтет как-то ограничить эти свободы. И на втором месте в своей иерархии ценностей он опять-таки поставит не демократию, а просто возможность быть сытым. Вот почему в условиях посттоталитарного развала и нищеты так много людей в России загрустили о прошлом. Конечно же, они перепутали причину и следствие – именно экономика, оказавшись в беспросветном тупике, вызвала крах большевистского режима, а не наоборот. И все же их грусть, если не принять, то понять можно.

* * *

Потеряв Наташу, я вдруг обнаружил, что мучительно тоскую по ней. Клин вышибают клином – пробовал встречаться с другими. Но теперь после каждой оставалось чувство опустошенности и стыда – не то, не мое. Начал писать стихи. Доктор Фрейд прав: сублимация, творчество убавляли тоску. Но лишь на время. Забыв о гордости, приходил пару раз вечером к ее дому возле площади Маяковского. Упирался глазами в освещенное окно комнаты на втором этаже, где она жила с матерью. Иногда там мелькала Наташина тень. Потом, бормоча стихи, свои и чужие, ехал в полупустом вагоне метро к себе на проспект Вернадского. Много лет спустя Наташа призналась, что тоже переживала тогда, боялась, не проглядела ли настоящее. Однажды не удержалась и позвонила мне, но телефон молчал. Быть может, как раз в этот час я болтался под ее окнами. Такая вот невезуха… Приспело время моей эмиграции – я позвонил Наташе. Она уже была замужем. Сказала мужу, что должна попрощаться с давним другом, уезжающим навсегда. Мы встретились у памятника Пушкину и долго бродили по Москве, по талым мартовским лужам. Грустно молчали. И без слов все было ясно. На прощанье она попросила: «Пиши хоть изредка. Чтобы знать, что ты жив». И я канул в «антимир». К чему было писать – только бередить рану…