В чужом небе
Шрифт:
– Прошу простить, - выступил вперёд фельдмаршал Брунике, - но никаких договоров с самопровозглашёнными державами, - он явно произнёс это слово именно с маленькой буквы, - у генерал-кайзера нет. Мои же слова относительно поддержки вы истолковали превратно. Мы готовы поддерживать вас, но лишь как верного вассала урдского престола, и того, кто занимает его.
Теперь лицо Гетмана побелело. Он прямо сейчас, на глазах своей свиты, превращался из полноправного хозяина всей Державы, созданной его волевым решением, в вассала урдского престола. И ничего не мог с этим поделать. Абсолютно ничего. Ведь
И выхода у него не осталось никакого. Он сделал несколько медленных шагов, словно оттягивая этот позорный момент, и опустился на колено перед царём. Тот протянул ему руку для вассального поцелуя.
А вокруг вспыхивал магний. Фотокорреспонденты щёлкали и щёлкали, стараясь во всем подробностях запечатлеть этот исторический момент. Журналисты же бодро строчили в своих блокнотах хлёсткие фразы и фразочки для будущих репортажей. Один из них, наверное, в этот момент выводил на бумаге «бал скрипа зубовного» - три слова, которые станут едва ли не нарицательными, и так метко характеризуют то, что происходит сейчас в зале.
Но мой взгляд приковал к себе не царь и не приложившийся к его руке белый, как мел, Гетман. Среди блицкриговских офицеров я увидел знакомого человека в сером чекмене с волчьим хвостом, переброшенным через левое плечо и эмблемой в виде оскаленной волчьей пасти на рукаве. На лице его играла нагловатая ухмылка, а левой рукой он то и дело подкручивал пшеничные усы. Я отлично знал его в лицо - и очень хотел прямо сейчас выхватить револьвер и разрядить его в это наглое лицо. В лицо атамана Щекаря.
Тогда на балу скрипа зубовного я не мог ничего поделать. Я бы даже подобраться к Щекарю не смог - его всегда окружали несколько блицкриговских офицеров. Выхвати я при них револьвер из кобуры, и меня тут же повязали бы, не дав сделать и одного выстрела. Но, несмотря на все резоны, мне очень хотелось сделать эту глупость. Очевидную и бесполезную, но такую желанную. Быть может, шокированные моим поведением офицеры Блицкрига и сам Щекарь не успеют ничего предпринять до того, как будет слишком поздно. Но мне оставалось только мечтать о расправе над Щекарем все бесконечно долгие часы бала.
А после стало не до того.
И вот теперь я мог поквитаться с ним. Безнаказанно и свободно. Никто не узнает, кто расстрелял его Волчью сотню с воздуха. А конные гайдамаки расправятся с выжившими после моего налёта.
Я развернул свой аэроплан, выходя в боевой разворот. Пальцы замерли на гашетках пулемётов. Глаза сузились, привычно ловя в прицел врага. И пускай это всадники на земле, а не вражеский аэроплан. Сейчас передо мной был враг - и я должен его уничтожить. Без жалости, зато, вот уж правда, с превеликим удовольствием.
Щекарцы разразились дружными воплями, когда увидели меня, летящего к ним на бреющем полёте. Они далеко не сразу поняли, что я не собираюсь поддерживать их огнём своих пулемётов, а как раз наоборот. А когда поняли, было уже слишком поздно.
Я пронёсся над ними на предельно малой высоте - риск, конечно,
Я поднял аэроплан повыше, зашёл на второй разворот. Патроны в пулемётах ещё должны остаться, а значит, я сумею прикончить ещё несколько щекарцев. На этот раз меня приветствовали уже выстрелами. Но редкими и какими-то паническими. А я, растянув губы в улыбке, снова нажал на гашетки, поливая деморализованного врага длинной очередью. Финалом её стали слившиеся в один щелчки. Патронов не осталось. Теперь можно возвращаться домой.
Во второй раз я поднимал аэроплан на среднюю высоту, когда по мне принялись палить с земли. Стреляли густо, пачками изводя патроны. Я понял, что это вышедшие из рощицы гайдамаки. Они атаковали рассеянных моими усилиями щекарцев, но и странный аэроплан в покое не оставили. Ведь у Сивера аэропланов не было и в помине, а значит любой из них - враг.
Как тут не вспомнить историю, которую я рассказал Готлинду незадолго до нашего второго за сегодня взлёта. Я вспомнил её, когда пули пробили мотор моего аэроплана, и он начал стремительно терять высоту. Теперь главное посадить его, хоть бы на брюхо плюхнуться, лишь бы не воткнуться капотом в землю. Я отчаянно тянул на себя руль, пытаясь удержать падающий аэроплан в более-менее ровном положении. Я почти слышал, как скрипят рули высоты, цепляясь за воздух. Как надрывается вроде бы бесшумно работающий антиграв. Но он получил уже несколько пуль, и работает с перебоями. Я отлично чувствую это по перепадам веса аэроплана. Он то наливается свинцом, почти камнем устремляясь к земле, то вдруг снова становится лёгким и выравнивает полёт.
Я всё-таки посадил машину. Каким чудом - сам плохо представляю себе. Шасси выпустить не получилось, а потому мой аэроплан пропахал брюхом несколько сотен саженей, и лишь после этого остановился. Замер внезапно, как вкопанный. Меня бросило грудью на переднюю панель, выбив весь воздух из лёгких. Когда же я смог нормально вздохнуть, вокруг уже было полным полно всадников в красных жупанах. И я оказался под прицелом сразу нескольких десятков карабинов. Деваться было некуда. Я поднял руки, сдаваясь на милость тех, кого только что спас от расправы.
Глава 6.
Свист разорвал жизнь полковника Козыря. Разорвал в клочья. Разметал по улицам гетманской столицы. Отовсюду разом - залпами, как сто лет назад - ударили винтовки. Захлебнулись длинными очередями пулемёты. Но не они были страшны стиснутой в узких улицах красножупанной кавалерии. Именно слитные залпы сотен винтовок валили на мостовую всадников, частенько вместе с лошадьми. Несчастные животные кричали по-человечески, бились в агонии, внося ещё больший хаос в ряды гайдамаков. Да и рядов скоро не стало, а над войском пронёсся надсадный вопль: «Тикаем!». Не отступаем, не бежим, а именно позорное - тикаем. Будто воры с базара, рванувшие прочь от облавы.