В чужой стране
Шрифт:
— К черту администрацию, к дьяволу! Я покажу этой администрации! Сколько саботажников вы расстреляли? Двух… Расстреляйте двадцать, пятьдесят, сто… Они дадут уголь! Вы не умеете работать, комендант, вы — тряпка, а не комендант!
— Они убивают надсмотрщиков. В шахту нельзя спуститься, господин комиссар…
— Баба! Трус! Убивают надсмотрщиков… За одного убитого повесить пятьдесят пленных. И все! Второго не убьют… Я сам пойду в шахту!
— Господин комиссар…
— Я один пойду, вы мне не нужны!
Комиссар отправился на
На другой день комиссар опять был в штреке.
— Какой у вас самый крупный забой? — спросил он Броншара, которому было поручено сопровождать начальство.
— Девятый, господин комиссар.
— Сколько дает этот забой в сутки?
— Двести-триста тонн.
— А сколько он должен давать, сколько давал раньше?
— Несколько больше…
— Сейчас посмотрим… — гитлеровец достал из кармана блокнот. — А ну, посветите! Что вы стоите!..
— Пожалуйста, господин комиссар! — Броншар направил луч лампы на развернутый блокнот.
— Ха, несколько больше!.. К вашему сведению, господин инженер, девятый забой должен давать в сутки семьсот пятьдесят тонн угля! Идемте!.. Несколько больше… Саботажники!
В забое не работали, что-то случилось с воздухопроводом. Шахтеры сидели у стен, в темноте желтыми пятнами светились их лампы.
— Почему не работают? — спросил комиссар. Трефилов объяснил, в чем дело.
— У вас это каждый день. Вы больше стоите, чем работаете.
— Люди стараются, сколько хватает сил, — ответил Трефилов.
— Стараются… Надо семьсот пятьдесят тонн давать, а вы даете двести!
— Шахтеры не виноваты, господин комиссар. Механизмы, моторы изношены, инструмента, отбойных молотков не хватает.
— Не хватает… А сколько отбойных молотков завалено породой? Ты знаешь?
— Я не занимаюсь учетом инструмента, господин комиссар. Я переводчик.
— Саботажники… Не хотите работать. Мы заставим работать! Переведите им: когда они будут давать семьсот пятьдесят тонн, — им дадут кушать. Сначала уголь, потом кушать. Вы дадите норму! Я сделаю из вас… как это называется?.. Ударников!
Комиссар и Броншар ушли.
— Плохо, Констан, — сказал Антуан Кесслер, придвинувшись к Шукшину. — Этот комиссар… Плохо! Они совсем не будут кормить.
— Ничего, Антуан, как-нибудь продержимся.
Появился Жеф, работавший теперь в соседнем забое.
Усаживаясь рядом с Шукшиным, устало сказал:
— Наш забой тоже стоит. Ваши ребята это умеют делать… Как там Мишель?
— Браток-то? Жив. Скоро поднимется.
— Мишель… Хороший парень! — Жеф помолчал, выплюнул табак и предложил: — Надо петь. Петь очень хорошо! Виталий, иди сюда. Будем петь!
Это было так неожиданно, что даже Трефилов, лучше других владевший фламандским языком, не понял Жефа.
— Что ты сказал, Жеф?
— Петь! Песня… Очень
— А, ты хочешь, чтобы мы спели! — понял, наконец, Трефилов. — Что же, больше делать нечего. Петь, так петь! Вот только какую песню? В плену, брат, петь мы разучились…
— Слушай, Жеф, ты про Катюшу знаешь? — спросил парень, сидевший за Шукшиным.
— Катьюша? А, Катерин, девушка! Нет, не знаю…
— А про Москву? Москва моя, ты самая любимая… Знаешь?
— Москва! Знаю, знаю! — обрадованно закивал головой Жеф. — Столица Советского Союза…
— Я про песню, Жеф, про песню!
— Мы знаем это, — проговорил Антуан Кесслер и негромко, хриплым, подрагивающим от волнения голосом запел:
Вставай, проклятьем заклейменный, Весь мир голодных и рабов! Кипит наш разум возмущенный И в смертный бой вести готов…В темном, низком забое звучал только голос Антуана. Он был слаб, как огонек свечи. Еще один порыв ветра, и огонек погаснет… Но вот к голосу Антуана присоединяется еще один голос, потом еще, еще, еще… Русские поют на своем языке, бельгийцы — на своем. Поют негромко, песня глухо рокочет в тесном забое, кажется, она пробивается откуда-то из-под земли.
В тусклом свете шахтерских ламп появляется громадная согнувшаяся фигура шеф-пурьона.
— Прекратите, эй! — кричит он. — Работать!
Но шеф-пурьона не слышат или не хотят слышать. В забое зазвучало громче:
Это есть наш последний И решительный бой…Шеф-пурьон опустился на камень, поднял лампу и осветил лица шахтеров. Он не сказал больше ни слова. Он понял, что ему ничего не сделать с этими людьми.
Главный мотор конвейера исправили, снова загрохотал, загремел рештак. Шахтеры потянулись к своим местам. В это время в забое появились Купфершлегер и переводчик Комаров. Купфершлегер заговорил о чем-то с шеф-пурьоном, а Комаров отыскал Шукшина и незаметно, притиснувшись к нему вплотную, передал газету.
— Спрячьте!
Как только Комаров отошел, Шукшин разыскал Маринова. Они отползли вглубь просторной квадратной пещеры, образовавшейся после того, как здесь вырубили пласт угля.
— Ближе, сюда! — Шукшин отодвинулся к самой стене, в угол. — Смотри…
Он осторожно развернул газету, осветил фонарем. Это была газета «Известия», печатавшаяся в Льеже. Заголовок ее сделан в точности так, как у московских «Известий». На четырех небольших страничках напечатаны сообщения с фронтов, материалы о жизни и борьбе советского народа, письма русских военнопленных!