В Датском королевстве…
Шрифт:
Вот так и появился у меня удобный повод высказать основные принципы, каковыми обязаны руководствоваться родители, когда их дети вступают в брак. Я мог бы напомнить им, что богатства недостаточно для обретения семейного счастья, что сердце тоже должно иметь право голоса, ведь разум советует смотреть больше на честность, порядочность, усердие, способности, нежели на деньги. Я мог бы упрекнуть отца (ибо мать — по крайней мере внешне — не брала ничью сторону) за то, что он излишне суров по отношению к единственной дочери. Но мне слишком хорошо знакомо простонародье, чтобы попусту тратить слова, углубляясь в эти материи: я знал, что достаток для этого сословия превыше всего, хотя сильно ли в этом смысле отличаются от него другие сословия? К тому же мне знакома твердость крестьянина, переходящая порой в упрямство, и то, что в такого рода спорах с более подготовленным соперником он зачастую только делает вид, будто сдается и принимает доводы противной стороны. И когда его визави, торжествуя, полагает, что убедил его, он остается неколебимо верен своему разумению. Впрочем, существует еще одно соображение, что побуждает меня, в общем-то добровольно, сунуть палец между ножом и разделочной доской, между дверью и косяком, между молотом и наковальней, а именно: а не есть ли богатство и в самом деле самое реальное из всех земных благ? Другие же блага, что немаловажно, по классификации Эпиктета, «находятся вне нашей власти». Не есть ли деньги подмена любых форм сублимации? Непредосудительные заменители
Прочитав такое суждение, — возможно, более рациональное, чем кто-то ожидал или надеялся услышать от романиста, — легко догадаться, что я не стану описывать роман Эсбена и Сесилии, тем паче, что мой рассказ с самой первой страницы я бы повел не столько о красоте и сердце дочери, сколько о забитом товаром алькове и большом настенном шкафчике отца. И хотя мне было хорошо известно, что чистая любовь не есть сугубо поэтическая выдумка, я уже тогда понимал, что она чаще встречается на страницах книг, а не на страницах жизни. И поэтому, когда красавица Сесилия вышла, — предположительно, чтобы незаметно для всех дать волю чувствам и залиться горькими слезами, — я ограничился только тем, что с сожалением сказал, что юного парнишку можно было бы принять и поласковее, тем паче, что производит он впечатление человека порядочного, да и к девушке относится по-доброму. «И в случае если, — добавил я, — он однажды снова вернется домой, да еще с парой десятков добрых банкнот на руках…» — «Если они будут его собственными, — уточнил старый Миккель, — что ж, тогда дело другое».
И снова я вышел в безлюдную и беззаботную пустошь. Далеко в стороне я еще увидел Эсбена и воспаряющий кверху дымок его трубки. «Вот так, — подумал я, — испарится его горе и его любовь, но что будет с бедняжкой Сесилией?» Я бросил еще один взгляд на усадьбу зажиточного галантерейщика и заметил про себя, что не будь её здесь, гораздо меньше слез пролилось бы в этом мире.
Прошло шесть лет, и вот я снова очутился в этой части пустоши. Стояла точно такая же тихая теплая сентябрьская погода, как и в прошлый раз. Жажда вынудила меня найти какое-нибудь жилье, и вышло так, что ближе всех оказалась одинокая усадьба галантерейщика. Вспомнив доброго Миккеля, я сразу же подумал о прекрасной Сесилии и ее возлюбленном, о том, каков же исход этой идиллии на пустоши, и любопытство погнало меня вперед в не меньшей мере, нежели жажда. В похожих обстоятельствах я весьма склонен предугадывать развитие событий, я представляю себе, как они могли бы и должны были бы происходить, и потом сопоставляю свою картину с той, что создала судьба. Увы и ах, чаще всего мои догадки сильно разнятся с действительным ходом вещей. Так случилось и теперь. Я воображал себе, что Эсбен и Сесилия стали мужем и женой и я увижу ее с малюткой у груди, а отца Сесилии сидящим с одним или двумя малышами постарше на коленях, что молодой муж стал деятельным и удачливым управляющим сильно разросшегося предприятия по торговле щепетильным товаром, однако на самом деле все сложилось совсем по-иному. Войдя в переднюю, я сперва решил, что за стеной мать убаюкивает дитя, тихим голосом напевая колыбельную, однако тон ее был так грустен, что все мои прекрасные ожидания враз потускнели. Я остановился и прислушался: это была печальная песня о безнадежной любви. С очень простыми, но трогающими сердце словами. Впрочем, память моя сохранила лишь повторявшийся после каждого куплета припев:
Милого потерять — Все равно что все горе на свете собрать.Охваченный дурными предчувствиями, я открыл дверь в гостиную.
Пожилая дебелая баба первой бросилась мне в глаза. А пела другая женщина, сидевшая ко мне спиной, она быстро крутила колесо и двигала руками так, будто и вправду пряла. Первая поднялась и пригласила меня войти, но я сразу прошел вперед, чтобы увидеть лицо другой. Это была Сесилия, бледная, но все еще красивая. Однако когда она подняла на меня взгляд, я ахнул: ее тусклые глаза, ее приторно-сладенькая улыбка во все лицо светились безумием. И еще я заметил, что никакой прялки перед нею нет, а та, что она вообразила себе, сделана, по-видимому, из того же материала, что и кинжал Макбета. Она перестала петь, прекратила свою воображаемую работу и живо спросила меня: «Вы из Гольштейна? Вы видели Эсбена? Он скоро приедет?» Я понял, в чем дело, и так же быстро ответил: «Да, теперь он уже не заставит ждать себя так долго, я должен передать тебе привет от него». — «Так я пойду встречу его!» — радостно воскликнула она, вскочила со своего плетеного стула и побежала к дверям. «Погоди немного, Сесиль! — сказала другая женщина и отложила в сторону карды. — Я выйду с тобой!» Подмигнув мне, она покачала головой — впрочем, ее подмигивание было излишним. «Матушка, — громко крикнула она в дверь, ведущую в кухню, — у нас гость. Выйди сюда, потому что мы уходим». И она вслед за душевнобольной выскочила на двор.
Вошла старуха. Сразу я ее не узнал, только предположил, что это была мать несчастной девушки. Предположение мое подтвердилось, просто горе и годы наложили свой отпечаток на ее лицо. Она меня тоже не запомнила с прошлого раза и после «Добро пожаловать! Присаживайтесь!» задала обычный вопрос: «С вашего разрешения я хотела бы узнать, добрый человек, откуда путь держите?» Я объяснил и заодно напомнил ей, что уже побывал у них несколько лет назад. «Господи, Боже мой! — воскликнула она и всплеснула руками. — Это вы? Пожалуйста, садитесь во главе стола, а я пока сделаю бутерброды. Вы, наверное, и пить хотите?» И не дожидаясь ответа, она поспешила в соседнюю комнатушку и вскоре вернулась с едой и питьем.
Я, разумеется, жаждал узнать подробности произошедшего с бедняжкой Сесилией, но почувствовал, что история эта в высшей степени печальная, приглушил свое любопытство и не стал напрямую спрашивать о том, что и желал, и одновременно боялся услышать. «А муж дома?» — первым делом поинтересовался я. «Мой муж? — уточнила она. — Господь забрал его от нас давным-давно. Да, вот так! На день Миккеля будет три года, как я стала вдовой. Еще кусочек? Пожалуйста, не пренебрегайте угощением, это простая крестьянская еда». — «Большое спасибо! — ответил я. — Меня не столько голод томит, сколько жажда… Так, значит, муж ваш вас покинул — это большая потеря, большое горе для вас». — «Да! — вздохнула она, и глаза ее наполнились слезами. — Но не только оно одно постигло меня. Господи Боже, вы видели нашу дочь?» — «Видел, — ответствовал я, — и она показалась мне весьма странной». — «Да, она совсем помешалась умом, — сказала хозяйка и разрыдалась. — Нам приходится держать женщину только для того, чтобы присматривать за дочерью. А на большее ее не хватает, ей ведь вообще-то полагается и ткать, и вязать понемногу, но ничего у нее не получается, ведь ей раз шестнадцать на дню приходится бегать за Сесиль, когда той взбредет в голову мысль об Эсбене». — «А где же сам Эсбен?» — прервал я ее. «В Царстве Божием, — ответила она. — Значит, вы ее об этом не спрашивали? И слава
«Мы с Кьелем Эсбенсеном, — начала она, сперва придвинув к столу стул, усевшись на него и разложив вязание, — соседствовали с тех самых пор, как мы обосновались в усадьбе. Кьелев Эсбен и наша Сесиль стали добрыми друзьями. Но потом кто-то об этом узнал и рассказал мужу. И ему это не понравилось, да и мне тоже, ведь денег у Эсбена было кот наплакал, а у отца его так и вовсе ничего. Но мы все ж надеялись, что девчонка поумнеет и отступится от этого зеленого мальчишки. Да, он коробейничал потихоньку в округе, торговал чулками, галантереей, ну и зарабатывал пару скиллингов, но насколько этого хватало? И тут они пришли свататься, но мой муж, как нетрудно догадаться, ответил отказом, и тогда Эсбен отправился в Гольштейн. Мы, конечно, почуяли, что Сесиль слегка приуныла, да только это нас особо не озаботило. „Забудет она его, наверняка забудет, — сказал наш хозяин, — когда настоящий жених объявится“. И вскоре Мадс Эгелунн — не ведаю, знаком ли он вам? А вообще-то он в паре миль от нас живет — так вот, он посватался, имея при этом не обремененное долгами хозяйство и три тысячи далеров под проценты. Вот это уже было по-деловому. Миккель сразу ответил согласием, но Сесиль — Боже, спаси и сохрани! — Сесиль отвергла его. Муж мой прогневался и решил действовать вопреки ей. Мне казалось, он слишком жесток с нею, но мой благоверный привык поступать по-своему. И тогда они с отцом Мадса пошли к пастору и попросили его огласить в церкви имена своих детей как вступающих в брак. В первые два воскресенья все шло хорошо, но на третий раз, когда пастор спросил „Кто-то возражает против этого?“ — Сесиль поднялась со скамьи и крикнула: „Я возражаю. Наш с Эсбеном брак трижды огласили в раю“. Я шикнула на нее, да было поздно: все прихожане в церкви слышали ее слова и повернулись в сторону нашей скамьи — какой стыд и срам! Я тогда еще не думала, что она лишилась рассудка, но не успел пастор сойти с кафедры, как она снова начала бормотать что-то об Эсбене и рае, о свадебном платье и свадебном ложе — и все об одном и том же, без конца и без начала. И пришлось нам вместе с нею убраться из церкви. Мой благоверный отругал ее конечно и сказал, что она напроказничала. Но видит Бог, она не ради проказы эту блажь затеяла. Она говорила всерьез, дурочкой она была, дурочкой и осталась».
Тут рассказчица положила недовязанный чулок на колени, сняла шерстяной клубок с левого плеча, повернула его несколько раз и осмотрела со всех сторон. Но мысли ее при этом блуждали где-то далеко: отдохнув пару минут, она приблизила клубок сперва к одному глазу, потом к другому, снова повесила его на крючок и торопливо заработала спицами, стараясь, видно, таким образом связать оборванную было нить печальных событий.
«Все ее речи сводились к тому, что она умерла и очутилась в раю, где ей предстояло выйти замуж за Эсбена, как только он тоже умрет. И такие речи она вела и ночью, и при свете дня. Мой дорогой Миккель понял тогда, что случилось. „Это промысел Божий, — сказал он. — Никто не может противостоять ему“. Все, что произошло с дочерью, он принимал близко к сердцу, уж я-то это знаю, я столько часов пролежала в слезах в своей постели, когда все в доме уже почивали. И временами представлялось мне, что было бы лучше, если бы эти двое молодых людей соединили бы свои судьбы. „Может быть, — сказал на это мой муж, — но теперь этому уже не бывать“.
В первые несколько месяцев она была совсем безумной, и столько мы с ней натерпелись. Но потом она чуточку успокоилась, говорила очень мало, зато почти все время вздыхала и плакала. И делать ничего не хотела, ибо, по ее словам, в Царствии Небесном каждый день праздничный.
И так вот прошло полгода, а потом и еще вдвое больше, с тех пор как Эсбен подался на юг, но никто не мог ничего рассказать о нем, ни хорошего ни плохого. Но как-то днем, когда мы, я, мой благоверный Миккель и Сесиль, сидели здесь, в дверях появился Эсбен. Он пришел к нам прямо с дороги, не заходя к себе домой, и не знал, как обстоят у нас дела, пока не увидел дочку. Тут-то уж он наверняка догадался, что с нею произошло. „Ты заставил долго ждать себя, — сказала она. — А брачное ложе давным-давно готово, но скажи мне сперва: ты мертвый или живой?“ — „Господи Боже, Сесиль, — ответил он, — разве ты не видишь, что я живой?!“ — „Жаль, — заметила она, — ибо в таком случае ты не можешь пройти чрез врата рая. Умри же как можно скорее! Ведь Мадс Эгелунн только и ждет возможности оказаться первым“. — „Да, дела не Бог весть какие хорошие. Ах, Миккель, Миккель, какую же беду вы наслали на нас. У меня теперь пять тысяч далеров: брат моей матери умер в Гольштейне, он не был женат, и я наследую все его состояние“. — „Что-что? — спросил наш отец. — Жаль, что мы не знали этого раньше. Но погоди! Девушка наверняка еще придет в себя“. Эсбен покачал головой, подошел к нашей дочери и хотел подать ей руку. „Сесиль, — сказал он, — давай поговорим разумно: мы оба живы, и, когда ты поправишься, твои родители дадут согласие на то, чтобы мы были вместе“. Но она спрятала обе руки за спиной и выкрикнула: „Прочь от меня! Я тебя знать не хочу! Ты человек, а я ангел Божий!“. Потом она отвернулась и залилась горючими слезами. „Боже Всемогущий, что же вы, Миккель Крэнсен сделали с нами, двумя грешными людьми!“ — сказал Эсбен. „Не волнуйся! — ответил наш хозяин. — Все будет хорошо. Оставайся у нас на ночь, а завтра утром поглядим, что она скажет“.
Наступил вечер, и тут разразилась страшная гроза с громом и молнией, ничего более жуткого я в жизни никогда не видала — казалось, мир вот-вот рухнет.
Эсбен внял голосу разума и остался ночевать у нас. Когда стихия успокоилась, он лег спать на втором этаже. Остальные тоже отправились почивать, но я долго слышала через стену, как он вздыхал и плакал и, по-моему, молился Господу на небесах. Наконец, я тоже уснула. Сесиль спала в алькове, прямо напротив нас с Миккелем.
Было, наверное, уже около часа или чуть больше за полночь, когда я проснулась, на дворе стояла тишина, в окно светила луна. Я лежала и думала обо всех тех напастях, что постигли нас. Но меньше всего предполагала, что случится то, о чем я хочу вам теперь поведать. Я вдруг почувствовала, что Сесиль не издает ни звука, даже дыхания ее не доносилось до меня, да и Эсбен совсем затих. Нет, что-то здесь было не так. Я встала с постели, прокралась к алькову Сесиль, заглянула туда, но ее там не обнаружила. Я встревожилась, бросилась в кухню, зажгла свечу и поднялась наверх. О Господи Боже мой, что же я там увидела!? Боже, спаси и сохрани! Она сидела на постели Эсбена, и его голова покоилась у нее на коленях, но тут я разглядела, что он был бледен, точно смерть, и все лицо его и постельное белье стали красными от крови. Я вскрикнула и повалилась на пол. Но Сесиль помахала мне одной рукой, а другой потрепала его по щеке. „Тише, тише, — прошептала она. — Мой возлюбленный спит сладким сном. И как только мы погребем его бренное тело, ангелы вознесут его душу в рай, и вот там мы и справим нашу свадьбу во благости и радости“. Ах, Боже милостивый, Отец наш родной, она перерезала ему горло — окровавленная бритва лежала на полу перед кроватью».