В доме своем в пустыне
Шрифт:
Людям, которые хотят вспоминать своих мертвых, это занятие дается так легко, что даже затягивает. И хотя Рыжая Тетя была единственной из наших женщин, которая хотела снова выйти замуж, она тоже не переставала разглядывать фотографии Нашего Эдуарда, слушать елизаветинскую музыку на его «Жераре», пить из его веджвудовской посуды и видеть людей, похожих на него — высоких и худых, с гладкими, расчесанными на косой пробор соломенными волосами, в начищенных до блеска коричневых полуботинках, — которые проходили перед ее глазами, кто на улице, кто в холле гостиницы «Царь Давид», куда она иногда прокрадывалась тайком, а
И по мере того как тоска оттачивала эти ее способности, она все меньше нуждалась во всех приметах своего покойного мужа. Теперь ей было уже достаточно одних лишь соломенных волос, или одного только косого пробора, или одних только коричневых начищенных полуботинок и пиджака, чтобы сказать — вроде бы про себя, но достаточно громко: «У Нашего Эдуарда тоже были такие ботинки». Или: «У Нашего Эдуарда тоже был такой пробор». И так она все более углубляла эту свою привычку, пока не начала вспоминать своего покойного мужа даже с помощью таких людей, которые всего-навсего доставали из кармана белый носовой платок, или открывали швейцарский перочинный нож, или ели гороховый суп с тонкими ломтиками охотничьих сосисок, который так любил Наш Эдуард.
Большая Женщина с ума сходила по сладостям, и даже Бабушка соглашалась иногда потратить «уйму денег» на мороженое в кафе «Аляска», неподалеку от того эвкалипта, возле которого впервые встретились наши родители. Я помню выражение блаженства, которое разливалось на их пяти лицах, когда они ели это мороженое, и то замечательное созвучие, с которым позвякивали пять маленьких ложечек и чмокали пять наслаждающихся ртов. А особенно я помню двух Теть, которые всегда заказывали одно и то же, и обе одновременно нагружали свои ложечки сначала кусочком ванильного, а потом кусочком шоколадного, и обе брали мороженое с ложечек мягкими вытянутыми губами пьющих воду ослов, и хотя они не были, но опять казались мне сестрами, потому что они закрывали и открывали глаза в едином ритме восторга и наслаждения, вверх-и-вниз, вниз-и-вверх, опуская и поднимая ресницы, словно все время чему-то изумляясь. И каждая из них то и дело запускала ложечку в вазочку другой, потому что вкус одной и той же еды в тарелках других людей — разный. Кому лучше знать, как не мне, пробовавшему пятничный куриный суп из всех пяти тарелок?!
И вдруг в кафе «Аляска» вошел точный двойник Нашего Эдуарда. Даже я, никогда не видевший своего английского дядю, тотчас его узнал. Он тоже был высокий и худой, у него тоже были длинные жилистые руки бегуна на длинные дистанции, его светлый летний пиджак тоже был перекинут через плечо, и он смотрел светлыми глазами, и улыбался тонкими губами, обнажая зубы, в которых нельзя было ошибиться, — зубы лошади, обладающей чувством юмора, — и он тоже шел английской походкой, и волосы у него тоже были соломенные, выцветшие и разделенные косым пробором. Мы все уставились на него, ожидая появления белой крысы, которая вот-вот взберется ему на плечо и попросит свою изюминку.
Рыжая Тетя открыла рот и побледнела, а мы смотрели по очереди то на нее, то на этого человека, и моя сестра, язва и всезнайка, которая в свои девять лет уже отличалась острым глазом и острым слухом, первой пришла в себя и сказала: «А у Нашего Эдуарда тоже были две руки».
Рыжая Тетя повернулась к ней и, не говоря ни слова, дала ей пощечину. Звонкий звук оплеухи и обиженный вскрик моей сестры мигом разрушили волшебство. Волосы вошедшего сразу же потемнели, он стал меньше ростом, его пиджак исчез, он изменился в лице и тут же вышел.
Бабушка вскочила:
— Кто ты такая, по-твоему, что раздаешь здесь
Плечи Рыжей Тети начали дрожать.
— А пусть меня так не обижают…
— Ты мне не смей поднимать руку на девочку нашей крови, иначе я выгоню тебя из дому.
— Хватит, мама… хватит… — сказала Мать.
— Ну и пусть… — Рыжая Тетя уже захлебывалась растаявшим мороженым и слезами. — Вы не делаете мне никаких одолжений. Я достаточно вам плачу за то, что живу в вашем доме. А если вы будете так со мной разговаривать, то я поднимусь и сама от вас уйду.
Бабушка испугалась и сказала: «Ша… ша…» — но Рыжая Тетя повторила: «Вот именно. Просто поднимусь и уйду».
— Куда ты уйдешь?
— Вы прекрасно знаете, куда я могу уйти.
И Бабушка, которая была и все еще остается женщиной весьма практичной, замолчала.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
— Смотри-смотри, Рафаэль, они совсем как новые, эти ступеньки, на них еще видны все самые маленькие точечки. — Дядя Авраам показал своим молотком на тончайшую выделку четырех высеченных в скале и словно усеянных сумсумом ступеней, — тех четырех ступеней, что поднимались с земли к закрытой двери маленького дома. — Нет тех ног, что прошли бы по ним и сделали гладкими, — сказал он.
Он взял новый камень и стал осторожно ударять по нему углом матраки, чтобы раскрошить и отшелушить его мягкий верхний слой.
— Этот слой нужно убрать еще до обработки, иначе он будет, как подстилка, — смягчит и остановит удар. — Мягкое покрытие раскрошилось и слущилось, и тогда Авраам взял шукию, и ее праздничные звуки снова вернули ему уверенность и силу, чтобы справиться с горестными мыслями и печалью. — Ни ног той женщины, что вошла бы в этот дом с сумками, — сказал он, — ни ног детей, что бегали бы по ним, и поднимались, и спускались, и играли. Ни ног гостей, которые приходили бы и уходили. — Вот так, — добавил он, помолчав. — Камень может ждать миллионы лет, пока придет каменщик со своей баламиной и вытащит его из каменоломни. Но когда каменотес делает из него «завию», или «мацтабе», или «дестур» [132] , тогда он становится вроде меня, у него уже нет терпения.
132
Завия — угловой камень, мацтабе — подоконник, дестур — каменный пояс, образующий основание стены (араб.).
— Но у тебя есть терпение, Авраам, — сказал я ему. — Ты построил ей дом, и теперь ты ждешь.
— Как ты ошибаешься, — сказал он. — Как ты не понимаешь. Видно, что ты растешь там среди женщин и они рассказывают тебе всякие глупости. Я жду не потому, что у меня есть терпение. Я жду потому, что у меня нет выхода.
— Но я видел вас, — вырвалось у меня вдруг.
— Что ты видел?
— Год назад я видел, как вы сидели. Ты сидел, как сейчас, она сидела на тебе, ее руки были вокруг твоей шеи, и платье вас покрывало.
Авраам окаменел. Сначала его тело затвердело, как тогда, когда тот человек бил Рыжую Тетю, а потом он вдруг пополз, дергаясь, как деревянная кукла, по дворовой дорожке, пополз и завыл — и я ужасно испугался.
— Авраам, Авраам! — закричал я. — Что с тобой?! — Но он не слышал меня и продолжал ползти и выть, как раненый зверь. — Ты сошел с ума! — завопил я что есть силы, и мой вопль достиг его слуха и заставил остановиться.
Он затряс головой, точно большой пес, потом поднялся на ноги и подошел ко мне.