В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря
Шрифт:
ИМПРОВИЗИРОВАННЫЙ НАКОНЕЧНИК: В конце концов одна дорада отвинчивает зазубренный наконечник моего гарпуна и скрывается вместе с ним в пучине. Тогда с одной стороны древка я устанавливаю столовый нож из нержавейки, а с другой — лезвие сапожного ножа. В рукоятках обоих ножей имеется по отверстию, через которые шнуром я плотно стягиваю их между собой на гарпуне. Рукоятку столового ножа я чуть отгибаю в сторону, чтобы она работала как зазубрина, и закрепляю еще один страховочный шнур. Теперь даже если ножи и соскользнут с кончика металлического стержня, они останутся соединены с плотом. Лезвия я тоже слегка подгибаю, пока их кончики не соприкасаются, образовав единое V-образное острие.
На самом нижнем рисунке показана последовательность наложения обвязки — бензеля, — знать которую очень полезно всем яхтсменам. Слева:
Но прежде чем мне удалось опробовать в действии новый наконечник, пробка в нижней камере начинает дрожать и перед носом моего плота один за другим взлетают маленькие гейзеры. Завожу вокруг заплаты еще один новый жгут и крепко-накрепко его закручиваю. А когда я эту операцию заканчиваю, пробоина извергает целый вулкан хорошо откормленных пузырей. Заплату опять сорвало.
Значительно сильнее травит теперь и опреснитель, который опять прохудился. Занятый починкой камеры, я не могу оторваться, чтобы поддуть опреснитель, и он успевает тем временем съежиться. Соленая вода смешалась с драгоценным дистиллятом. Трудно сказать, сколько ее туда попало. Я прихожу к выводу, что собравшаяся в приемнике вода не слишком солона и пригодна для питья. По мере накопления соли в моем организме мне все труднее распознавать ее на вкус. Меня очень пугает, что соленая вода стала мне казаться пресной.
Заплата в нижней камере сдает в сумерках, и я всю ночь напролет лежу без сна, тесно прижавшись к борту «Уточки», чтобы не слишком глубоко проваливаться. Мокрый и продрогший, я чувствую себя так, словно покачиваюсь в накренившейся подвесной койке, в которую налита вода. Сбоку меня толкает что-то большое и шершавое. Опять акула. Хватаю ружье и пытаюсь половчее развернуться для удара. Резиновое днище скрипит и засасывает мои ноги, кожу в нескольких местах больно защемило в складках. Акулу во тьме не рассмотреть, поэтому я почитаю за благо повыше поднять свои заманчиво торчащие под днищем конечности, усевшись сверху на накачанной камере и прижавшись головой к навесу тента. Дрожа в ознобе, ожидаю рассвета.
Терзаю свою голову, стараясь откопать среди хлама ненужных мыслей единственную, которая подскажет мне верный способ, чтобы раз и навсегда починить прохудившуюся камеру. Тонкий шнур, который я до сих пор использовал для обвязки, легко сползает с обмотки, пока не высвобождаются кончики морщинистых губ, сложенных трубочкой вокруг пробки. Может быть, если взять более толстый шнур, он не будет скатываться на край. Сначала я прихвачу только самые краешки губ, а потом буду равномерно наворачивать на них виток за витком, так что шнур по спирали навьется на пробку, как проволока на барабан, постепенно все сильнее и сильнее вытягивая губы, и, наконец, крепко заткнет непослушную пасть.
С первыми проблесками зари я реализую эту идею, пустив в дело четвертьдюймовый линь от плавучего якоря. Благодарение Господу, мое новое изобретение оказалось удачным!
Спустя три часа все опять разваливается.
Переделываю все заново, наложив несколько жгутов из тонкого шнура между камерой и обвязкой, и опять подсоединяю помпу. Накачиваю камеру ровно настолько, чтобы она лишь приобрела надлежащую форму.
Снизу ощущаются какие-то равномерные толчки. Выползаю на крышу, сминая своим весом тент почти до основания, и выглядываю за корму. На ощупь выясняю, что ржавый газовый баллончик, газом из которого был первоначально надут мой плот, вывалился из своей сумки. Мало того что это приманка для акул — свободно болтающийся шероховатый металлический цилиндр может быстренько протереть в моем судне еще одну дыру. Поднялся ветер, и меня захлестывают подбегающие с востока волны, а моя «Уточка» так и ходит вверх-вниз. Пробую потянуть за шланг, соединяющий баллон с нижней камерой плота. Баллончик оказывается увесистым, наверное, он полон воды и, как я ни изощряюсь, отказывается встать на место. Шланг пропущен сквозь отверстие в стенке кармана, а слабины в нем никак не достаточно
Руки мои налиты свинцом, все тело ломит, а голова словно набита опилками. В последние дни мне удавалось поспать не больше чем час-другой. И все это время я непрерывно мокнул в соленой воде. Фурункулы лопнули. Язвы разрастаются. То место на левом предплечье, где я стер кожу, трудясь над заплатой, воспалилось и стало гноиться. Я прихожу в отчаяние, пытаясь урвать время для всех необходимых дел — рыбалки, навигации, присмотра за опреснителем и ведения наблюдений, — ведь мне одинаково необходимы — пища, вода и отдых; я работаю, пока не валюсь без сил. Добыв еще одного спинорога, я накинулся на эту никудышную рыбешку, словно это по меньшей мере жареная утка. Необходимость снова и снова подкачивать плот лишает меня ночного сна. Больше не существует четкой грани между добром и злом, прекрасным и безобразным. Жизнь превратилась в череду сиюминутных дел, и я все глубже погружаюсь в омут страданий и изнурения. Все связанные с борьбой за существование действия я выполняю теперь рефлекторно, не задумываясь. Идет дождь, и я вскакиваю, чтобы собрать полдюжины унций воды, посматривая с тупым раздражением на целые ручьи, вливающиеся в пасть навеса, в русле которых чистая вода тут же превращается в ядовитую желчь.
С тех пор как я продырявил нижнюю камеру, погода стоит относительно спокойная. С одной стороны, это большая удача, потому что за это время я смог все-таки довести до ума заплату. Если бы при спущенной нижней камере разыгрался еще и шторм, я бы скорее всего утонул, а уж мое снаряжение, наверняка, было бы смыто и унесено волнами. Как известно, всякая удача всегда имеет обратную сторону: во время затишья плаванье страшно замедляется. Но недавно снова задул бриз — сейчас он достиг уже 20 узлов, — море неспокойно, хотя это еще и не шторм. Я рад свежему ветру. По крайней мере мы больше не стоим на месте. Я так ослабел, что уже неделю тому назад забросил йогу. Пока не случилась последняя авария, я полагал, что процесс истощения стабилизировался, но сейчас мое тело исхудало еще больше и с каждым днем продолжает худеть. Ничего, я выдержу. Другим приходилось и того хуже. Помни, что ты вступил на финишную прямую: никаких послаблений, прибавить шагу! Ты должен двигаться, даже если протрутся новые дыры в твоей шкуре, нельзя сейчас сходить с дистанции. В этой гонке не присуждают второго места, здесь можно только победить или проиграть. И тут не раздают ни лент, ни призов. Надо терпеть и держаться до последнего.
Неужели море снова сорвет мою заплату? Ну-ка, без паники. БЕЗ ПАНИКИ! Как-то я умудряюсь заснуть. И снится мне, будто вся моя семья, все друзья и все те, кого я в своей жизни любил, собрались на пикник. Они рассаживаются в ряд на низкой каменной стенке, а я хочу сделать их групповой снимок, но все вместе они никак не помещаются в кадр. «Тебе придется отойти подальше» — кричат они мне. — «Дальше, дальше, не останавливайся, еще дальше!» И я все пячусь назад, пытаясь втиснуть всю толпу в рамку видоискателя. Вот уже тысячи мелких пятнышек кричат: «Давай дальше!» Они все мельчают и мельчают, но в поле зрения моего аппарата вторгаются все новые и новые люди, пока каждый из них не расплывается в зыбком тумане и не исчезает совсем.
Проваливающийся пол подо мною проделывает такие выкрутасы, что нарочно не придумаешь. Я не могу даже мысленно вообразить себе, как стал бы что-то чинить в таких условиях. Заткнутая кляпом глотка клокочет и плюется, но заплата держит.
Для того чтобы копье не проткнуло нечаянно надувную камеру, а любопытные рыбы не растрепали бы в ней затычку, я накидываю на днище кусок парусины, конец которой перевешивается через передний борт и волочится к воде, прикрывая подводную часть плота. Это новшество делает «Резиновую уточку» похожей на морское чудище с широкой пастью, из которой свешивается длинный плоский язык, причем сам я торчу у нее в зеве, как большая распухшая миндалина. Я привязываю язык к плоту, чтобы он не полоскался в воде и не мешал мне целиться во время охоты.