В двух километрах от Счастья
Шрифт:
Если ему говорили, что нельзя, он недоверчиво качал головой и просил: «Все-таки подумайте еще, подсчитайте хорошенько свои резервы». Ему обещали, чего ж не обещать?
Ох, вообще-то лучше совсем не иметь братьев. Честное слово. Вслед за Павленко и у Клавки Кашлаковой случилась такая беда, просто ужасная. Ее Гену забрали. Он поругался с управляющим отделением Гомызько, очень известной в совхозе сволочью, обозвал его фашистом и гадом и уехал совсем из Гапоновки.
А оказывается, с работы самовольно уходить запрещалось.
Клавка убивалась и кричала, что жить после такого случая не хочется. Но Рая говорила, что тут просто вышла ошибка, и как только выяснится, какой хороший парень Гена и еще фронтовик, орденоносец, — его, конечно, отпустят. Она пошла вместе с Клавкой к директору, чтоб та в горячке не ляпнула что-нибудь лишнее.
Директор Федор Панфилыч очень чутко все выслушал и сказал, что он бы всей душой… Но тут замешан Гомызько, а вы знаете, что это за фрукт. И дело уже не в этом Кашлакове Геннадии, который сам по себе, наверно, хороший человек… Но без подобных строгостей невозможно будет выполнить все и создать изобилие. И ничего тут нельзя поделать, при всем желании…
Клавка в ответ на это накричала таких слов, что если бы директор был злой человек, он мог бы наказать ее не так, как Гену. Но он был незлой и сказал, чтоб Рая поскорей увела эту психическую и заперла ее.
Наверно, все правильно. Она не заперла Клавку и повела ее, вздрагивающую и икающую от рыданий, прямо к тете Мане, депутату Верховного Совета.
У тети Мани как раз была большая стирка. Перед чистеньким, собственноручно побеленным ею до голубизны домиком стояли две деревянные лохани. И тетя Маня со своей многодетной невесткой Тосей наперегонки полоскали блузки, спидницы, мальчиковые рубашонки и мужицкие кальсоны. В здоровенном тазу, в котором раньше варили варенье сразу на всю зиму, громоздилась целая груда белья.
— Ох, лышенько, — вздохнула тетя Маня, выслушав Раин рассказ (Клавка ничего путем сказать не могла). — Надо зараз ехать до товарища Емченки.
Она сурово сказала Тосе, чтоб та, упаси боже, не смела пересинить, как в прошлый раз. А сыну Жорке, студенту, здоровенному дуролому, у которого хватает совести все лето, все каникулы валяться в хате с книжкой, приказала выводить «Победу» (тетя Маня получила ее на Сельхозвыставке тогда же, когда Рая — мотоцикл «ИЖ»).
Они еще заехали в контору за Петром: пусть и он похлопочет. Но Петр объяснил, что это неудобно, тем более Геннадий гулял у него на свадьбе и люди могут сказать: вот выпивал с ним, а теперь заступается. И это может даже испортить дело.
Рая без особой радости подумала: вот какой он, Петя, все может предусмотреть. А Клавка презрительно хмыкнула. Ну, да что с нее возьмешь, тем более она так сильно расстроена.
— Ничего, ничего, голубе! Поедешь! — властно сказала Петру тетя Маня.
И он сразу без звука полез в машину…
Товарищ Емченко, расспросив, по какому случаю такая делегация, прежде всего обрушился на Петра:
— Ты шо это, Усыченко? Ты, часом, не из баптистов?
— Да нет, — ответил тот, поежившись. —
— Уж чересчур ты добрый: не виноват, не виноват. Вот с такими невиноватыми мы план на десять процентов недобрали. И сидим теперь по области на третьем месте. От заду.
Это было просто счастье, что Клавку уговорили остаться в машине, а то бы она тут устроила…
С тетей Маней товарищ Емченко говорил совсем иначе, чем с Петром…
— Вы поймите, Марья Прохоровна, как это нехорошо выглядит. Вам, как государственному деятелю, надо объяснять народу смысл мероприятий, а не выгораживать нарушителей.
Он внушительно посмотрел на старуху в коверкотовом жакете.
— Вот тут еще один адвокат ко мне приходил, Павленко! Тоже за вашего Кашлакова просил. Так я ему сказал прямо: лично бы вам лучше в такие дела не лезть. Из-за вашего либеральства вы сейчас находитесь не на том высоком месте, где находились, а у нас тут, на укреплении сельского хозяйства. И вам, Марья Прохоровна, как депутату, это тоже надо учесть.
— Я, голубе, таких философий не понимаю, — сварливо пробурчала она. — Хлопец хороший, кровь проливал, как же мы его дадим засудить?
— Ничего, суд разберется, — сказал товарищ Емченко. — Без вины у нас не засудят.
Тетя Маня только покачала головой и вздохнула…
— Дырабыр, — сказала она, когда садились в машину.
— Что? — спросил расстроенный своей промашкой Петр.
— А ничего, — злобно сказала старуха. — Дырабыр…
Вечером Клавка пришла к Рае поплакаться. Тут же был и Петр. Переживал… Сперва про себя переживал, а потом вслух попрекнул проклятых баб, втравивших его в это дурацкое и позорное для партийного работника адвокатство.
— Ты зверь! — крикнула ему Клавка и, отпихнув Раю, державшую ее за плечи, выбежала вон из дома.
Даже непонятно, как это вышло, но Рая вдруг тоже стала орать на него, и плакать, и топать ногами:
— Шо ж ты наговорил? Шо наговорил? Где ж твой стыд?
Петр печально сказал, что это с ее стороны неправильные попреки, непродуманные. И он — если она хочет знать — два раза вместе с директором Федором Панфилычем ходил к Гомызьке, упрашивал как-нибудь все замять. И Гомызько даже обозвал его оппортунистом, как Плеханова какого-нибудь.
— Ну и что? — ответила она (уже тихо, но без малейшего сочувствия). — Я тоже таких добрых не признаю. Которые добрые, пока это за бесплатно. А когда им надо что-нибудь от себя оторвать или свой палец заместо чужой головы подставить — так их добрости уже нет…
Тут Петр совсем расстроился. И сказал, что она ошибается, есть его добрость, никуда она не девалась. Вот он возьмет и напишет этому Генке самую хорошую характеристику…
И он составил такую характеристику. Но директор не подписал. Сказал: мне нельзя, я теперь и так штрафник. Рабочком Сальников тоже не подписал. А Гену засудили. И еще по-божески дали, не столько, сколько могли. Говорят, повлияло письмо, которое послала судье тетя Маня — лично от себя, как депутат.