В двух шагах от рая
Шрифт:
— Ой, как скучно, Лева. Во что ты решил превратить нашу жизнь: в твое постоянное уничижение и мою всепрощенческую благосклонность? Это не для нас. Разве ты забыл, как это было у нас? Я не могу…
— Юля!
— Не надо, Лева… Мне кажется, что я уже тысячу лет одна. Я первый новый год встречала в одиночестве. Две тысячи первый год, а я была одна и слышала, как на улице веселые, шумные компании поют песни, смеются. Я в одиночестве пила шампанское и смотрела в окно на сверкающие огни елки вдалеке на площади. А когда били куранты, я не загадала ни одного желания. Не знаю почему… Ты еще не испытал этого, правда? Ужасное состояние. Праздник, который с детства был одним из самых дорогих дней, превращается в муку. День рождения — обременительная обязанность. Все тщетно, потому что потеряна опора, вера, надежда. Это мой ответ. Я не желаю тебе зла, я не радуюсь тому, что твоя попытка стать счастливым ни к чему не привела. Я не сказала о тебе ни единого дурного слова никому, но, ради бога, оставь меня в покое.
— Никогда не говори никогда…
— Избито, но умно — не спорю. Однако сердцу не прикажешь — тоже не я придумала, — Юлия не могла говорить по-другому. Он должен прочувствовать каплю той горечи, которая досталась ей.
— Прости. Действительно глупо. Настолько глупо, насколько безвыходно мое существование в теперешнем состоянии. Мне жаль, Юля. С тобой я был в двух шагах от рая — ты всегда была рядом, ты всегда направляла меня. И за что мне было отмерено столько счастья?.. Ты права, слишком поздно… Я люблю тебя.
— Ты говоришь таким странным тоном.
— Это уже не имеет значения. Ничто больше не имеет значения. Я устал, — сказал Щеголев и прервал разговор. У него не осталось ни слов, ни сил продолжать его.
Юлия услышала гудки и почувствовала, что все тело ее обмякло. Оно превратилось в одну большую атрофированную мышцу, которую трудно заставить двигаться. Она как-то оказалась на диване, а еще через мгновение сознание покинуло ее. Организм включил систему самосохранения, только так справляясь с очередным стрессом. Придя в себя, Юлия медленно открыла глаза. На душе было тяжело. Разговор со Щеголевым, его последние слова все еще звучали в голове. Юлия поняла, что он на краю. Как она тогда… И больше всего она боялась, что ее отказ подтолкнет его к непоправимому. Ведь ему горько не столько оттого, что не удался роман, сколько от того, что все пути назад отрезаны. Они сожжены ее ответом, ее реакцией на его крик. Ведь это был крик! Щеголев никогда не позволял себе быть слабым, а сегодня он не скрывал того, что чувствует себя именно таким.
«Господи, что же с тобой произошло, Лева? — Юлия не заметила, что плачет. Она поняла это, только когда глаза снова перестали видеть окружающие предметы. Столько боли скопилось внутри, она снова искала выход.
«Лева, Лева, зачем ты снова тревожишь меня? Ты хочешь получить покой, лишив меня права уважать себя. Значит, я должна все простить, все забыть, все начать сначала? Но неужели это возможно? Сейчас я не чувствую себя способной на это. Я вообще перестала что-либо понимать. И отъезд Наташи так не вовремя…» — Одна мысль сменяла другую, а Юлия никак не могла найти ту, что поможет ей правильно оценить положение. Не разрешив себе сразу же позвонить Наде, Щеголева кусала губы, глядя вперед и ничего не видя. Она должна сама разобраться со своими проблемами.
Прошло еще время, а Юлия оставалась полностью погруженной в состояние безысходности. Каждая минута длилась вечность. Щеголева взглянула на часы — стрелка монотонно двигалась по кругу, усиливая панику в душе женщины. Он чувствовал себя вправе снова возникать на ее пути. Как будто он знал, что она не сможет отказать. Лев не оставлял ей выбора. Она никогда не простит себе, если с ним что-нибудь случится. И, решительно поднявшись, Юля подошла к телефону, набрала рабочий номер Щеголева.
— Приемная директора, — Юлия сразу узнала звонкий голос референта мужа.
— Добрый день, Светлана Григорьевна.
— Добрый день, Юлия Сергеевна, — профессиональная память на голоса не подвела опытного секретаря.
— Могу я поговорить со Львом Николаевичем?
— Минутку, — в трубке повисла тишина. Юлия покусывала губы, лихорадочно соображая, что сейчас скажет. Какими будут ее слова? Они должны быть запоминающимися, необходимыми, которых она не могла не сказать. Лева все поймет. Хотя что «все»? Юлия совсем запуталась. На самом деле она хотела для начала услышать его. Желала убедиться, что с ним все в порядке. Его срывающийся, полный отчаяния голос до сих пор стоял у нее в ушах. — Соединяю, Юлия Сергеевна.
— Алло, — он уже знал, что звонит она, и ответил осторожно, напряженно вслушиваясь в еще не прерванную тишину. — Алло, я слушаю.
— Лева? — голова отказывается думать, эмоции хлещут через край. Щеголева перестала понимать саму себя.
— Да, я слушаю тебя. Что, Юленька? — ему так приятно произносить ее имя.
— Скажи честно, что за фотография стоит у тебя сейчас на столе? — она не знала, откуда возник этот вопрос. Только задав его, вспомнила, что это тревожило ее и в день рождения, когда Щеголев звонил с поздравлениями. Сейчас это было так важно. Она не могла забыть свое состояние, когда иступленно порвала дома все фотографии, которые попадались ей на глаза.
— Фотография? — он не был удивлен. Лев взял фото, которое недавно облачил в стильную рамочку, поднес ближе, словно видел его впервые. — Ты и Тата. Это еще из моей настоящей жизни. Вы улыбаетесь и любите меня.
— А ты?
— А я всегда начинаю рабочий день с того, что какое-то время общаюсь с вами.
— Всегда?
— Особенно в последнее время. Так я не чувствовал себя вычеркнутым…
— Бред какой-то, — тяжело выдавила из себя Юлия.
— Что именно?
— Я хочу сказать, что тебя никогда не вычеркивали. Я — просто была в отчаянии, а Наташе я не дала совершить этой ошибки.
— Как тебя понимать? — Щеголев встал, ослабил узел галстука, который вдруг впился в его шею.
— Я не знаю, сама не знаю. Не торопи меня — это единственное, о чем я тебя прошу…
— Конечно, — Щеголев ощутил, как в груди что-то оторвалось и стремительно полетело ввысь. Словно сильный удар, но от него не хочется отклоняться. — Скажи еще что-нибудь.
— Мне тяжело говорить еще что-либо. Я и так медленно, осознанно наступаю на свое самолюбие, гордыню. Это все кажется ничтожным в сравнении с трагедией, которая может произойти.
— Гордыню? Ты просто великодушно спасаешь меня? Все-таки решаешься протянуть руку, вопреки своим истинным чувствам, вопреки своему желанию. Ты не хочешь получить еще один комплекс — вины за то, что я оказался слаб. Пожизненная вина, которая не даст тебе начать новую жизнь. Ты ведь уже жила этой новой жизнью, а я снова появился на горизонте. Я правильно понял? — Щеголев не знал, радоваться ему или снова впадать в то безнадежное состояние, которое полностью уничтожало его. — Нет, только не жалость.