В двух шагах от войны
Шрифт:
— Справимся, — ответила Людмила Сергеевна. — И спасибо вам…
— И двух собачек с собой возьму, а уж за остальными вы присмотрите. Недельки через две вернемся…
Он попрощался и ушел. Вся семья и две собаки были уже на ботике. И Людмила Сергеевна осталась одна со своими отчаянными и любимыми мальчишками, а Баландин ушел, и в первый раз она не знала, что делать.
…Вернувшись с работы, ребята заметили на столе обрывок бумаги. Антон взял его. Это была записка от Васьки. Антон прочел ее сначала про себя, а потом вслух:
— «Это не я. Это Шкерт, а его Морошка подучил. Он еще похвалялся, что энтим начальничкам таку штуку покажет. А я не тюремная морда. Мне батя письмо прислал. Его на фронт взяли. Писал это Баланда».
Так он и подписался: Баланда. А в самом конце была приписка: «А вы, сволочи, не разобрались».
Все повернулись к Шкерту. Он побледнел и облизал пересохшие губы.
— Брешет Баланда, — сказал он осипшим голосом, — доказать надо.
Ребята молчали, и в их молчании было что-то такое, что Шкерт понял: нет, бить его не будут, будет похуже.
И в эту минуту в палатку вбежала Людмила Сергеевна. За ней вошел Колька.
— Баландин ушел! — сказала она, еле переводя дыхание.
— Куда ушел? — ошеломленно спросил Антон.
— Не знаю.
— Туда, — сказал Карбас, показав на север.
— Не подохнет, а ежели и подохнет…
Антон молча сунул ему под нос Васькину записку. Колька прочел, охнул и сел на койку.
— Может, врет? — спросил он робко.
— Так не врут, — сказал Антон.
— Что происходит? — спросила Людмила Сергеевна.
Антон протянул ей записку, она прочла и тоже села на койку. Потом сказала жалобно:
— Что вы наделали? Что вы наделали, глупые вы мои дети?
Ну, что было говорить? Мерзко было у всех на душе. Ребята молчали и опять смотрели на Шкерта. А он повторил хрипло и нагло:
— Врет Баланда.
— Не врет! — вдруг тихо, но с силой сказал Морошкин, который до сих пор прятался где-то в углу. — Не врет!.. Не могу я больше. — Он вывалил из мешка гагачий пух. — И у него смотрите…
Мешок Шкерта был набит гагачим пухом.
— Куда песцов дел? — спросил Антон.
— Ищите, — сказал Шкерт и сплюнул.
— Ну и подлюга! — сказал Славка, сжимая кулаки.
Людмила Сергеевна немного пришла в себя.
— Корабельников, отведи этих, — она кивнула на Морошкина и Шкерта, и запри их — одного в сарае Прилучного, другого в бане. Когда придет «Альбатрос», он заберет их. А Василия надо искать.
Прилучный поставил свой бот на якоре в маленькой, почти закрытой от моря губовине.
На корме, свернувшись пушистыми клубками, дремали собаки. Спали в каютке Марья и младшие, спала Ольга. Он не стал их будить. Кликнул Ивана, набивавшего на корме патроны, отвязал ялик, и они, взяв ружьишки, пошли пострелять кайры на корм собакам, а если какая более серьезная птица попадется — гусь, скажем, — то и себе.
Пока не вышли из губовины, Иван-младший греб лениво, с развальцей, посвистывая.
— Ишь, рассвистался, — хмуро сказал отец, — гляди, беды не насвисти.
Как всякий потомственный помор, он не то чтобы очень уж верил, а скорее уважал приметы и поверья. А свистать в море не гоже: море серьеза требует. Не для прогулок оно, море студеное, для работы. Иван усмехнулся, но свистеть перестал. А уж когда совсем из бухты вышли и загулял сильный накат, налег на весла по-настоящему, даже зубы стиснул.
— Мысок обогнем, возьми мористее, — сказал Прилучный, — там под берегом волна сильно бьет.
— Знаем, — отозвался Иван.
— Много больно знашь, — проворчал отец.
Иван опять усмехнулся, но ничего не сказал, подумал только: «С чего бы, однако, разворчался батя-то? Наверно, за песцов тех переживает». Не спросил. Привычки не было спрашивать. Надо — сам скажет.
— К Шелудивому базару пойдем, — сказал Прилучный, когда они обогнули мыс.
Иван кивнул молча, чуть обидевшись. Базар-то по-настоящему назывался Черным — такой угольной черноты были его скалы. Шелудивым прозвал его отец в его, Ванькину, честь. Два года назад убил там Иван-младший своего первого песца, когда тот подкрадывался к зазевавшейся моевке.
Песец был страшным как смертный грех, облезший, покрытый мерзкими лишаями, шелудивый. Отец взял его тогда за хвост, раскрутил над головой и запустил далеко в море, сказав, что такого и собакам-то на корм давать опасно. А косатка сожрет да помрет — туда ей и дорога. С тех пор он, как захочет сына поддеть, всегда про этого песца вспоминает, хотя после того первого много было у Ивана красивых песцов.
— Ныне зимой песца много будет, — сказал Прилучный задумчиво, пеструшиный год пошел. Полно пеструшек-то.
— Ага, — сказал Иван, — у нас даже под полом скребутся, как мыши.
— Они и есть мыши, тундровые. По-ученому их леммингами зовут. Первейший корм для песца.
— А с чего их один год полным-полно, а другой — нету?
— До этого ученые люди еще не додумались. Ненцы говорят, когда пеструшек мало — значит, это на них, на ненцев-то, злой дух разгневался. Не угодили ему, значит. А по правде, так леший его знает почему…
— Пойду я на флот, отец, — сказал Иван, когда они уже подходили к базару, — пошто не пускаешь?
— Кто тебя возьмет, недомерка? — сердито спросил Прилучный.
— Арся архангельский сказывал, что на Соловецких островах Школу Юнг открывают. С пятнадцати лет берут.
— А песца кто добывать будет? — зло крикнул старший. — Меня вот на фронт не берут. Ты тут, говорят, нужон — золото пуховое для страны добывать. А ты, сопляк, туда же! Кому ты там нужон? Много ли силы наши два штыка прибавят? А тут мы большую пользу даем. Считай, десятка два песцов вот и пушка.
— А ты бы снайпером мог, — сказал Ваня, — да и я тож…