В этом году в Иерусалиме

Рихлер Мордехай

По дороге в музей «Хаганы» [295] мы с Арадом обсуждали эту проблему.

— Я даю деньги на музей, — сказал он. — А раз так, что бы нам не заглянуть в него.

Как и большинство людей его поколения, Арад сначала — во Вторую мировую войну — воевал бок о бок с англичанами, затем — в израильскую Войну за независимость — против них. В музее была выставлена форма Орда Уингейта [296] . Было тут и множество хитроумных приспособлений, в которых во время осады втайне доставляли оружие в Иерусалим: кислородный баллон — в нем помещалось три винтовки, бойлер — в него входил пулемет, всевозможные, вполне невинные на первый взгляд, сельскохозяйственные

орудия — в них во всех хоронили оружие, там же я впервые увидел «давидку».

295

«Хагана» — еврейское ополчение в Палестине, с 1921 по 1948 г. боролось против англичан.

296

Орд Чарльз Уингейт (1903–1944) — британский офицер. В 1936 г. его направили в Израиль, где он проникся симпатией к идее построения еврейского государства и организовал из членов «Хаганы» специальные ночные подразделения, призванные давать отпор погромщикам и бандитам. Это не понравилось британским властям, и в 1940 г. его отозвали в Англию. Однако с началом Второй мировой войны Уингейт возвратился в Судан и сражался с итальянскими силами в Эфиопии. Уингейт погиб в автокатастрофе. Имя Уингейта носят спортивный центр близ Нетании, молодежная деревня и сосновый лес в Гильбоа.

Когда иерусалимцы совсем пали духом, так как бомбардировки участились до того, что на город каждые две минуты падало по снаряду, а ответить на обстрелы было нечем, молодой инженер, Давид Лейбович, изобрел самодельное орудие, которое прозвали «давидкой». Дов Джозеф в «Верном городе» [297] пишет: «В основе своей это что-то вроде миномета, состоящего из гладкоствольной трубы диаметром девять сантиметров. Стреляла она снарядами, начиненными гвоздями и разным металлическим хламом, снаряды разрывались — что очень существенно — со страшным шумом и грохотом. Арабов это пугало пуще всего. Шума взрыва они боялись, пожалуй, не меньше, чем осколков, а в жителей Иерусалима, когда начинался настоящий артиллерийский обстрел, это вселяло бодрость».

297

«Верный город» — книга израильского юриста и государственного деятеля Дова Джозефа (1899–1980), рассказывающая практически в форме дневника об осаде Иерусалима.

В воскресенье я переехал в «Гарден-отель» в Рамат-Авиве [298] . По пути к своему бунгало я миновал бассейн, у которого загорали обезножевшие за день туристы на возрасте.

— Я сегодня видела в Иерусалиме ребятишек — вот бедняги так бедняги. У них носового платка и того нет. И что — мне их прогонять? Они все время чихают, кашляют, сморкаются.

Старик турист оторвался от карт, посмотрел на меня из-под козырька бейсболки, сказал, что купил на завтра тур в Эйлат, и вернулся к игре.

298

Рамат-Авив — район Тель-Авива.

— Если у вас склонность к запорам, — втолковывал ему мистер Гинзбург, — здешняя вода вам в самый раз, нет, так вас, извините за выражение, пронесет.

Мистер Гинзбург накидывался с расспросами на всех вновь прибывших постояльцев отеля. Отгоняя мух свернутой в трубочку газетой, он рассматривал пальцы ног, то, подгибая их, то, расправляя, и говорил:

— Ну и откуда же вы? Ах так… И на сколько приехали? Понятно… А подольше пожить не удастся?… Скажите, мистер Рихлер, вы же прилетели на одном из наших самолетов, как он? Впечатлил вас?

— Это же «Боинг 707 S». Американского производства.

— А летчики? А?… Эта страна просто чудо… Так? Если я чем и недоволен, так это хозяевами отеля, они мухлюют. Я был

тут семь лет назад, и за это время они очень, очень многого достигли… Я не миллионер, мистер Рихлер, но и не бедняк. Трачу? Так это деньги моих детей… Я что — хочу быть богаче всех на кладбище? Чем меньше оставишь детям, пусть они будут здоровые, тем меньше у них будет причин ссориться. Ну так что, мистер Рихлер, нравится вам здесь?

Днем, сидя в уличном кафе на Дизенгоф-стрит, я видел, как безумный юнец громко читает ивритский молитвенник. По улице фланировали щеголеватые офицеры и девушки в форме. Пожилой хасид ходил от столика к столику — продавал пластмассовые расчески, зубные щетки и всяческие принадлежности культа. Позже ко мне присоединился Билл Арад. Он рассказал, как на кибуцы повлияло процветание. Когда-то в кибуцах с таким пылом спорили, не будет ли буржуазным разложением заменить в общей столовой скамейки на стулья, что пух и перья летели. Нынче кибуцники ужинают каждый у себя. Кибуцное движение угасает, новые кибуцы практически не открываются.

Мы с Арадом перекочевали в «Калифорнию» и там познакомились с двумя молодыми архитекторами. Один из них сказал, что считает процесс Эйхмана ошибкой.

— Он тянулся и тянулся без конца, это измельчило тему.

— Нам такой процесс был необходим — надо же на чем-то воспитывать молодежь. Они ничего и никого не уважают. Им не понятно, почему европейские евреи не взбунтовались.

— Мы, здешние, мы — совсем другие евреи, — сказал второй архитектор, — а как по-вашему?

Когда мы проехали Рамлу, наш автобус сбавил скорость, стал петлять вверх-вниз, вверх-вниз по голым, плотно возделанным горам. По склонам были там и сям разбросаны старые арабские деревни, они казались такой же естественной частью пейзажа, как выветренные скалы. У поворотов узких крутых дорог лежали выпотрошенные корпуса бронемашин. На обгоревшем шасси висел увядший венок; то и дело встречались сложенные из камней пирамидки, обозначающие место, где водитель не смог выскочить из машины и умер мучительной смертью. Эти останки, раскиданные вдоль дороги, — памятник тем, кто погиб, прорывая блокаду Иерусалима в апреле 1948 года, когда арабы захватили важнейшие пункты Баб-эль-Вада и Кастеля: древний римский лагерь и замок крестоносцев, господствующие над ближними подступами к городу.

К Еврейскому университету я подъехал на такси. По дороге мы миновали квартал тюремных зданий.

— Сегодня он там, — сказал шофер.

— Кто?

— Эйхман, кто ж еще.

Сопровождаемый Ицхоком, служащим юридической конторы, — он только что отбыл положенный месяц в армии на иерусалимской границе, — я вскарабкался по каменистому холму и попал в заброшенный двор, где израильтяне и иорданцы залегали в ста метрах друг от друга, забаррикадировавшись мешками с песком.

— Когда я служил здесь, — сказал Ицхок, — мы переговаривались и перебрасывались фруктами.

С наблюдательного поста в Рамат-Хене Ицхок показал мне гору Сион, дорогу на Вифлеем, гору, где, как предполагают, находится могила Соломона, и в отдалении — палимый солнцем Иерусалим.

В вестибюле «Гарден-отеля» меня подкарауливал мистер Гинзбург.

— Скажите, мистер Рихлер, разве это дело — сколько денег я на эту страну отдал… да и поездка сюда мне тоже не в одну тысячу обошлась… разве это дело — драть с меня лишку, когда я хочу выпить чашку чая после обеда?

Я заверил его, что владельцы гостиниц везде одним миром мазаны. И в Италии с него тоже содрали бы лишку за чашку чая.

— Италия, — сказал он гадливо.

Я рассказал Ури Авнеру про мистера Гинзбурга.

— Он чувствует, что в Израиле ему не рады.

И вот что мне ответил Авнери:

— Американские туристы на возрасте, закоренелые сионисты старого закала, хотят, чтобы Израиль был эдемом, никак не меньше, и недостатки в нем недопустимы. Для них — это рай земной, он должен быть кристально чист, и никакие местные свары не должны его замутнять. Такие старики руку бы отдали за Израиль. Переселяться сюда они не хотят, что да, то да, зато дают деньги. Они в некотором роде опора израильской экономики.