В глухих лесах
Шрифт:
— Посветите в угол, — просил он. — В противоположный…
Кэрол слегка двигала рукой и луч света скользил по всему багажнику, иногда он на время замирал, останавливаясь на какой-то мелочи. Тогда Миллер ловко подхватывал своим пинцетом клочок бумаги, осколок тусклого стеклышка, кусочек засохшей грязи и аккуратно складывал их в разные пакетики. Наконец он взял у нее фонарик, сложил инструменты и захлопнул крышку багажника. Кэрол подумала, что все уже сделано и пора выбираться из гаража, но Миллер не двигался с места, задумчиво глядя вниз.
— Господи, — услышала она его шепот. —
Он быстро пошел наверх, Кэрол — за ним. Идти вверх было тяжелее, и поэтому подъем казался непомерно долгим.
— Что же мы будем делать, Пол? Если это кровь…
— Кэрол, по закону у нас не было права обыскивать машину. Совершенно безразлично, какие у нас улики, — суд, вероятнее всего, признает их недействительными.
— Тогда… какой же смысл?
— Мы должны узнать правду и рассказать полиции.
Они были уже наверху. Дежурный все так же сидел у себя в каморке и смотрел ночную программу, когда Кэрол и Пол проскользнули мимо и вышли на улицу.
— Но одного знания правды недостаточно, — сказала Кэрол. — Нужно остановить его, наказать; пусть заплатит за все те злодеяния, которые он совершил.
Миллер неожиданно остановился посреди улицы, будто вдруг вспомнил, что оставил в гараже что-то важное. Он медленно повернулся к Кэрол и нежно, будто читал засыпающему ребенку сказку, сказал:
— Конечно, Кэрол, его остановят и не важно как, но его обязательно накажут.
«Медитроновские» конторы располагались в Нью-Джерси в одном из небольших, недавней постройки домиков, разбросанных по всей территории грузовой автостоянки вдоль четвертой линии.
Они опять, молчали, но сейчас Кэрол уже не чувствовала той неловкости, что сковывала ее раньше. Она поняла, что только Пол может помочь ей. Когда они проезжали по мосту Вашингтона, Кэрол, как завороженная, смотрела вниз, на синюю ленточку Гудзона, отливающую тончайшим шелком в брызгах лунного света. Она перевела взгляд на темный силуэт за рулем. Как странно то, что она сейчас вместе с ним. Раньше он был ее преследователем и мучителем, иногда казалось, что он стоит во главе целой армии, ополчившейся на нее. И вот этот человек, который хотел осудить ее брата, теперь делал все, чтобы спасти его.
Неожиданно ее раздумья прервала музыка — Миллер включил радио. Заключительная часть ноктюрна Шопена, потом диктор объявил следующее произведение — это была волна классической музыки. «Как какое-то знамение, — подумала Кэрол. — В тот самый момент, когда пропасть между ними исчезает, появляется еще один признак единства — любовь к классике». Она собиралась сказать это вслух, но он опередил ее.
— Я все делал не так, Кэрол, я мучил вас, да, именно мучил. Мне не загладить своей вины! Простите меня! Я понял это только сейчас: вы — особенный человек, вы не заслуживали…
— Ну что вы, что вы, — перебила она, одновременно тронутая и удивленная его признанием. — У вас были на то свои причины.
— Каждый мой шаг неверен. — Он заговорил вновь. — Я делал то, что считал нужным. Но я никогда не знал, где лежит та черта, которую уже нельзя переступать.
Он замолчал. По радио передавали сонату Моцарта, и она как-то смягчала тягостное, неловкое молчание.
— И так всю жизнь. Да, у меня были свои причины. Но могут ли они меня оправдать? Иногда я думаю, неужели я был таким сумасшедшим, что начал это, и неужели я такой сумасшедший сейчас, что продолжаю начатое?
Кэрол, не моргая, смотрела на него, но ничего не говорила. Она понимала, что ему нужно выговориться, понимала, что он просто думал вслух.
Они выехали на четвертую линию. Шесть улиц, врезаясь в нагромождения магазинов с кричащими вывесками, круглосуточных кафе с яркими витринами, мрачноватых бензозаправочных станций, разделяли район, как огромный торт, на маленькие освещенные островки жизни. Иногда луч света выхватывал из темноты силуэт неторопливо вышагивающей кошки, и тогда Миллер еще пристальнее всматривался в освещенное пространство впереди, пока они не проезжали мимо. Наблюдая за ним, Кэрол подумала, что в чертах его лица больше грусти, чем мстительности.
— Иногда, — его голос звучал, мягко сплетаясь с шумом мотора, — проходит много времени без всяких событий, и я спрашиваю себя, не пора ли поставить точку. Я один раз попробовал: снова занялся своим делом. Но это продолжалось недолго — до тех пор, пока я не понял, что пути назад уже нет. Меня даже не волнует, что в какой-то банк забрались грабители, все заглушается одной мыслью: ничего не изменилось — очередной псих продолжает отнимать жизнь за жизнью методично, как по расписанию, месяц за месяцем.
— Это действительно так происходит? — спросила Кэрол. — Тут есть своя система?
— Почти все убийцы такого рода поступают одинаково, поэтому мы можем говорить о некоем стереотипе поведения. Как и почему они начинают? Что побуждает их? Никто не знает! Но потом эта животная страсть требует удовлетворения снова и снова. Сначала этот позыв возникает спонтанно время от времени. Например, пять лет назад, когда только появился «лесной хищник», одной жертвы ему хватало на три-четыре месяца. Но пагубная страсть не давала покоя, требуя: еще… еще… еще! И вот уже шесть в год! Потом в два раза больше, конца не видно! Такова общая схема! Теперь ему нужно убивать для того, чтобы нормально себя чувствовать, — это почти как наркотик. Убийца знает, что ему нужно, но каждый раз, чтобы достичь высшего блаженства, ему требуется все больше и больше крови.
После этих слов наступила тишина. Нежные звуки моцартовской симфонии мягкими потоками хлынули в душу. Кэрол только сейчас поняла, что не замечала ее, когда говорил Миллер. Ей вдруг стало страшно, что его слова могли осквернить то высокое и светлое, что было в этой музыке. Кэрол протянула руку и выключила приемник.
Миллер, будто не замечая ее состояния, заговорил опять:
— Конечно, ему становится все труднее и труднее оставаться в тени. Да и на самом деле это невозможно. Такая жизнь будет невыносима для него. С «лесным зверем» этого еще не случилось, но, если в ближайшее время его не удастся остановить, то жажда крови полностью подчинит себе его разум; у него исчезнет чувство страха перед опасностью; он начнет убивать не задумываясь, и тогда улик будет сколько угодно.