В глуши
Шрифт:
— Идемте! Ради Бога… скорее… A то поздно будет… Скорее! Скорее, идем к ней!
И Вавочка, как была в одном платье, чуть прикрытая шалью, выбежала на улицу.
Глава IX.
Перерождение.
Ночь… тихо мерцает лампада в углу перед ветхим, почти что стертым от времени ликом Спасителя… На печке за ситцевым пологом вздыхает во сне только что задремавшая Марья, мать Анютки. Отца нет дома. Он еще с вечера отправился в Давлеканово за лекарством. К утру будет обратно. Дорога не шуточная: надо сделать туда и обратно около сорока верст — немало времени пройдет, пока он вернется домой.
— Пить… водицы… испить бы!..
Хотя глаза Анютки открыты, но она почти все время находится в забытьи: ничего не слышит и не понимает. Она только дико таращит зрачки на приютившуюся подле нее на табурете Вавочку и по временам пугает ее своим диким испуганным криком:
— Кто ты? Уйди, уйди! Не надо тебя! Не надо! Мамку хочу! М-а-а-мку.
И так восемь суток… Восемь дней и ночей мечется в жару и бреду Анютка.
Отец с матерью совсем уже сбились с ног. Посылали за доктором в Давлеканово. Доктор долго выстукивал и выслушивал слабенькую, запавшую грудь девочки, долго покачивал головою и, обращаясь к Вавочке, не отходившей ни на шаг от Анютки, произнес:
— Везти в больницу нельзя… Простудим дорогой… А без ухода тоже нельзя оставить никак. От умелого и тщательного ухода зависит исход болезни и спасенье. Лечение я вам все подробно растолкую… Главное регулярный уход и своевременные приемы лекарства. Тогда еще можно попытаться спасти ребенка… Но не скрою, она очень опасна… плоха… Навряд ли выживет… У нее… — Тут доктор назвал латинским термином особенно тяжелую форму серьезной, заразной болезни.
Вавочка бледная как смерть после нескольких бессонных ночей, проведенных у ложа больной, не испугалась на этот раз ни возложенной на нее добровольной обязанности сиделки и доктора, ни близкой возможности самой захватить болезнь девочки. Одна только мучительная мысль сверлила усталый мозг Вавочки, точила его, не переставая… Ужасная мысль!
— Из-за меня больна Анютка! Из-за меня умрет! Надо спасти ее! Во чтобы то ни стало спасти, — повторяла сама себе взбудораженная и трепещущая душа Вавочки.
Забыв и про школу, и про свои обязанности учительницы, забыв про еду и сон, Вавочка горячо отдалась тяжелому делу ухода за труднобольной.
Всходило и заходило бледное зимнее солнце, рождался и умирал печальный зимний день, наступала ночь, черная и непроглядная, наступала и проходила, а Вавочка все не покидала ни на минутку постели больной. Хозяйка хлопотливо стряпала ей яичницу, и Вавочка ела яичницу тут же подле Анютки, чтобы только подкрепить упавшие силы, подавали молоко Вавочке, и та машинально глотала молоко и снова то безмолвно караулила забытье Анютки, то меняла компрессы на ее голове и давала ей лекарство и питье.
Иногда она забывалась на полчаса, но тотчас же вскакивала, точно от толчка, схватывалась за лекарства и компрессы, с ужасом заглядывая в исхудалое личико больной.
Марья с мужем с надеждой и трепетом в свою очередь смотрели в глаза Вавочке, ловили каждое ее приказание и торопились исполнить все, что говорила им эта худенькая, воздушная барышня, еще недавно с гордым, важным, теперь же с измученным от бессонницы лицом. Анютка была единственным и любимым детищем четы Антоновых, и не мудрено поэтому, что так дрожали отец с матерью за жизнь своего ребенка.
В Вавочкины силы, знание и уменье ее ухаживать за больною они верили без колебаний и не теряли ни на минуту надежды на счастливый исход болезни дочери. На бледную измученную Вавочку они теперь просто молились.
— Ангел Божий! Святая ты наша! Благодетельница! — шептала, рыдая, Марья и покрывала слезами тонкие ручки молодой девушки.
По утрам, когда добровольная Анюткина сиделка выходила на крыльцо освежить на воздухе усталую от бессонницы голову, первое, что бросалось в глаза Вавочке, была дежурившая в строго определенный час неподалеку от избы Антона толпа ребятишек. Их напряженные, выжидательные личики, их испуганно-внимательные глазенки говорили без слов о тревоге, переживаемой ими.
— Идите! Идите! Заразитесь еще! — издали кричала им Вавочка и махала руками.
— А што, легше ль Анютке? — раздавался чей-нибудь несмелый голосок.
— Не померла бы? — вторил ему другой.
— Кричала ночью-то? — осведомлялся третий.
— А, може, полегше, а! Варвара Павловна, скажи, сделай таку Божеску милость! — кричало ей издали сразу несколько встревоженных детских голосов.
— Я за ейное здоровье свечечку поставила за грошик! Грошик у мамки выпросила! — торжественно заявляла какая-нибудь быстроглазая, чумазенькая подружка Анютки.
— А я ей яичко принес. Прямо из-под хохлатки яичко-то… Све-же-нь-кое! — заявлял Антипка и торжественно клал яичко на землю перед крыльцом Антоновой избы.
Вавочка ждала, пока уйдут детишки, кивала им головою, потом быстро спускалась с крыльца, брала яичко и несла его в избу. И вместе с ним несла в сердце что-то смутное, и тревожное, и сладкое-сладкое, без конца, без границ.
Это сладкое и тревожное и связывало теперь ее, недавнюю гордую, великолепную Вавочку с грязною, чумазою крестьянскою детворой. Теперь уже и детвора эта не смотрела искоса и враждебно на нее, Вавочку… Теперь дети, видя ее измученное, худенькое личико, зная про ее бессонные ночи и уход за Анюткой, невольно чувствовали в ней, в чужой и холодной "учительше", своего родного, близкого человека. Болезнь голубоглазой Анютки послужила им первым соединяющим звеном.
А ночь все тянулась и тянулась, бесконечная, тяжелая ночь. Эта ночь — ночь кризиса. Если Анютке удастся пропотеть в эту ночь сегодня, болезнь, по словам доктора, должна будет поддаться лечению и, может статься, пойдет на убыль сразу тогда. Если же не подействует на больную та огромная доза лекарства, влитая Вавочкой, по предписанию врача, в потемневший от жара ротик Анютки, — ребенок умрет.
Ночь кризиса, девятая по счету, ужасная ночь…
Больная не успокаивается ни на минуту: она то дико вскрикивает и порывается вскочить и убежать куда-то, то затихает и с прерванным дыханием лежит, как мертвая, на своей скамье. Груда одеял, одежды и подушек лежит на этом худеньком тельце, плотно окутав его со всех сторон. Надо вызвать в нем испарину, во что бы то ни стало, в этом измученном худеньком тельце. В испарине — спасенье. Это твердо знает со слов доктора Вавочка и крепко верит в это.
Анютка кричит. Ее лицо так и пышет жаром… Глаза нестерпимо горят.
— Душно! Душно! Камень на груди! Возьми камень, мамка! возьми! возьми! — стонами и воплями несется из груди больной.
Марья проснулась от этих криков и, как безумная, ринулась к дочери…
— Никак помирает? Барышня? а барышня? — шепотом срывается с ее губ. Но Вавочка не слышит и не видит ее. Вавочка низко наклонилась над Анюткой, обхватила дрожащими руками ее худенькое тельце поверх всех платков, одеяла и теплых полушубков и так и впилась взглядом в лицо больной.