В горах Сихотэ-Алиня
Шрифт:
Узнав от проводников, что самый перевал через Сихотэ-Алинь покрыт хвойным лесом, я выбрал место, где заросли были не так густы, и стал готовиться к астрономическим наблюдениям. Казаки срубили несколько больших деревьев так, чтобы открыть возможно большую часть неба. На следующий день утро было тихое, солнце взошло в туманной мгле. Воздух был наполнен мельчайшими снежными кристалликами. Немного позже на небе опять появились круги и ложные солнца, потом поднялся ветер и нагнал облака с разлохмаченными краями. Однако мне все же удалось вычислить поправку хронометра и взять несколько высот
Во время наблюдений я заметил, что солнечные пятна, впервые замеченные мною несколько дней назад, остались в том же соотношении друг к другу, но переместились к верхнему краю диска.
Был уже конец марта. Со дня на день надо было ждать оттепели, а путь нам предстоял еще длинный. Продовольствие наше тоже быстро иссякало. Надо было торопиться. Мучимый этими сомнениями, я почти всю ночь не спал и поэтому, как только появились первые признаки рассвета, поднял на ноги всех своих спутников.
Чем ближе к Сихотэ-Алиню, тем подъем на его гребень становился все круче и круче. Самый перевал представляет собой седловину, имеющую вид площади высотою около 1100 метров над уровнем моря. Со стороны Анюя он был настолько крутым, что нартовую дорогу гольдам пришлось проложить зигзагами. С правой стороны тропы какой-то благочестивый китаец, вероятно скупщик мехов, поставил небольшую деревянную кумирню и повесил в ней лубочную картинку с изображением многочисленных божеств с прищуренными глазами и сияниями вокруг голов. Против этой кумирни на дереве я прибил свою доску, на которой ножом было вырезано время нашего перехода через Сихотэ-Алинь, фамилии моих спутников, а также название перевала, который мы окрестили именем Русского Географического общества.
Пока стрелки и казаки отдыхали на перевале и курили трубки, я с удэхейцем успел подняться на соседнюю вершину высотою в 1300 метров. Чем дальше к югу, тем гребень Сихотэ-Алиня все повышался, приблизительно до 1700 и 1800 метров. Это и был тот цоколь, с которого берут начало Анюй и Копи.
Когда мы вернулись, то уже не застали своих товарищей на перевале. Следы указывали, что они, не дождавшись нас, пошли дальше. Нам ничего не оставалось делать, как только постараться догнать их. Как при подъеме на перевал, так и при спуске с него явственно видна была нартовая дорога. Она шла с километр по лесу и затем вдруг вышла на обширное маревое пространство, покрытое сфагновым мхом и поросшее редкостойным замшисто-хвойным лесом. Перед нами развернулась слегка всхолмленная местность, обставленная небольшими, сильно размытыми сопками. Нигде эрозионный ландшафт не выражен так типично, как в верховьях реки Копи.
Минут через двадцать хода тропа привела нас к какому-то мелкому оврагу, который вскоре оформился в долину, идущую в направлении к юго-востоку. Километрах в трех от перевала наш безыменный ключик впал в небольшую речку, подошедшую справа. Это и есть Иггу, верхний левый приток Копи. Здесь она течет в широтном направлении.
Прошлой ночью был небольшой мороз. Весенний талый снег хорошо занастился, что в значительной степени облегчало продвижение нашего обоза. Под уклон горы стрелки и казаки шли очень скоро, а мне, наоборот, приходилось итти медленно.
Река Иггу делала бесчисленное
Удэхеец видел, что я подносил к лицу инструмент, прищуривал левый глаз и сквозь диоптры смотрел вдаль.
Ему казалось, что я целюсь точно так же, как из ружья.
— Вот теперь стреляй в то сухое дерево, — говорил он, указывая мне на одинокую лиственицу, стоящую на конце обрывистого мыса.
Когда я отнял от глаза буссоль, он спросил меня:
— Как, попади есть?
— Есть, — отвечал я ему.
Через несколько минут мы подошли к приметному дереву; он побежал к нему и стал внимательно осматривать кору, рассчитывая на ней найти какие-нибудь следы моей стрельбы из буссоли. Потом он вернулся ко мне и стал засматривать через плечо в планшет.
— Где это дерево? — спросил он.
— Вот здесь, — отвечал я, указывая на мыс, изображенный горизонталями.
— Гм, — усмехнулся он. — Моя понимай, — продолжал он. — Один ружье — пуля стреляй, другое — карточка стреляй. Как это ружье стреляй — ни пуля нет, ни карточка нет, ничего нет. Куда попади?
Объяснить ему сущность съемки мне не удалось.
Случилось, что удэхеец отстал, а я ушел вперед.
Теперь долина круто повернула на юг, по сторонам стали появляться явственно выраженные древние речные террасы с основанием из глинисто-кремнистых сланцев. Заболоченные хвойные леса остались сзади, и на сцену вновь выступила лиственица. Кое-где виднелись следы, оставленные старыми пожарами. На местах выгоревших хвойных деревьев выросли березняки. Всюду встречались следы сохатых, но самих животных не было видно: их спугнули стрелки и казаки, идущие впереди с обозом.
Только к сумеркам мы догнали свой обоз и то потому, что он остановился около какой-то безыменной речки, впадающей в Иггу с левой стороны. Это было дикое ущелье величественной красоты. В глубине его клубился туман, а вершины остроконечных гор еще озарялись лучами солнца, уже скрывшегося за горизонтом.
Горный хребет с зубчатым гребнем был изрезан глубокими барранкосами и ледопадами. У подножья ближайшей сопки виднелись два небольших темных пятна. Они передвигались. Это были лоси. Услышав звуки человеческих голосов и увидев дым на биваке, осторожные животные проворно скрылись в березняке.
После перехода через Сихотэ-Алинь порядок рабочего дня пришлось изменить. Днем солнце начинало уже сильно припекать. Снег становился очень рыхлым, под ним стояла вода. Часа в четыре температура снова понижалась, а ночью морозило так, что промоины опять покрывались слоем льда, выдерживающим давление лыж. Хотя у нас и были дымчатые очки, но это мало помогало. Мы все очень страдали глазами от солнечных лучей, отраженных от блестящей занастившейся поверхности снега. Тогда я решил выступать с бивака как можно раньше и итти до десяти часов утра, затем мы ставили палатку и прятались в нее от солнца, а после четырех часов пополудни вновь шли до самой темноты.