В городе Ю. (Повести и рассказы)
Шрифт:
Никакой ошибки и нет. Просто ничего не опасался, ничего не остерегался, слишком верил в уютное и веселое устройство жизни — и, ей-богу, не жаль!
— Здесь нельзя сидеть!..— сказал врач с широким лицом и узкими глазами (потом я узнал, что его фамилия была Варнаков).— Зайдите ко мне… Понимаете,— медленно заговорил он после осмотра.— Заплату вам можно делать только из вашей же ткани. И главный вопрос — в каком состоянии сейчас эта ткань?
— А так, до операции, этого нельзя узнать?
Он молча покачал головой.
— Шансов на благополучный
— Тогда, может быть, мне все же к Ядрошникову попроситься?
На лице его промелькнуло колебание. Конечно, приятно свалить тяжесть на другого — пусть такую операцию, пятьдесят из ста, делает другой.
— Нет! — покачав головой, твердо ответил Варнаков.
Потом последовали процедуры, я глотал длинную толстую кишку, сдавая сок. Такая медсестра сок у меня брала — я все бы ей отдал, не только сок!
— Не пойму,— говорит,— что вы там такое гуторите через зонд?
— Я гуторю, не худо бы нам потом встретиться.
— Надо же,— восхищается.— Одной ногой, можно сказать, уже в могиле, а лезет!
Потом я лежал в темноте, думал, вспоминал. Ведь и отца замучила эта же самая болезнь. Конечно, наследственность — великая вещь, но зачем же с такой точностью передавать и болезни?
Я заснул. Сон начался как-то сразу, ничем не отгороженный от яви. Мы с женой, самым любимым и самым ненавистным существом на свете (это остро ощущается даже во сне), идем по какой-то незнакомой улице, мимо серого здания без окон.
— Я тут вчера умер,— бодро, как обычно, говорю я.— Тельце бы мое надо получить. А?
В темном помещении я протягиваю свой паспорт, обгрызенный по углам нашим любимым щеночком. Человек в пенсне поворачивается на крутящемся кресле, раскрывает шкаф за спиной и брезгливо протягивает мне мое тельце — маленькое, с болтающимися ножками.
Весело поблагодарив, я кладу тельце в карман. Потом мы выходим на балкон и оказываемся над каким-то городом, на страшной высоте.
— Да… Вот и вся жизнь! — глухо сбоку произносит жена и, уткнувшись в мое плечо, начинает рыдать.
Я проснулся испуганный. Что это за город, над которым мы стояли?..
Полежал в темноте, вытер горячие слезы на щеках. Второй сон тоже накатился неожиданно. Жара. Темнота. Я с закрытыми глазами лежу голой спиной на шершавых досках причала, ощущая поблизости присутствие друзей. Глаза закрыты (во сне!). Из окружающей тьмы по доскам передаются лишь крепкие, дребезжащие, учащающиеся удары пяток, потом пауза, и от воды доносится прохлада. Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа блаженно вздрагивает… Я полежал так, потом вытолкал себя из этого сна со странной тревожной мыслью: такой прекрасный сон пусть досмотрит дочка!
Проснувшись, я лежал в палате, усмехаясь, удивляясь странному течению своих мыслей во сне.
Под утро я опять уснул и окунулся в сон — такой легкий, счастливый, что проснулся весь в счастливых слезах… Мы с любимыми моими друзьями (только сейчас я чувствую, как, оказывается, их помню и люблю)
Утром я лежал побритый, готовый, собранный.
Открылась дверь, и в палату вошел Федя.
— Ты? — изумился я.
— А! — улыбнулся он.— Онассисом с вами все равно не станешь!
…Общий наркоз — это как будто лезешь сам, с каждым вздохом все дальше, в темную душную трубу, все больше затыкая собой приток воздуха, задыхаясь… и когда чувствуешь, что уже все, не вздохнуть, делаешь отчаянный рывок назад, но сознание медленно, как свет в кино, начинает гаснуть…
После больницы я лежал дома.
Раздались звонки, явился Алексей.
— Ты чего делаешь?
— Лежу. А что?
— Дзыня совсем плох, полное отчаяние! Подписал какой-то хитрый контракт — уезжает!
— В Сибирь, что ли?
— Угадал!
— А где мы с ним встретимся? У него? — вставая, поинтересовался я.
— Нет. У него — нет смысла. Решили на даче у меня, чтоб никого больше, только мы!
— На тачке его поедем? — спросил я, наспех собравшись.
— Нет. Тачки теперь нет у него. Тачку он оставляет.
— Ясно.
Дзыня, подтянутый, затянутый, натянутый, как всегда, стоял на платформе, личико его посинело, налилось злобой.
— Что такое? Почему?! — тряся перед лицом растопыренными ладошками, завопил он.— Только что ушла электричка, неужели нельзя было успеть?
— Да с этим разве сделаешь что-нибудь? — сразу переходя на его сторону, ответил Алексей.
Так! А я поднялся, совсем еще больной, в темпе собрался, разругался с женой.
— Ну, ладно! — проговорил Дзыня, лицо его немножко разгладилось.— Я и сам, честно говоря, опоздал.
Мы засмеялись.
…Электричка ползла по высокой насыпи. Внизу был зеленый треугольник, ограниченный насыпями с трех сторон. В треугольнике этом зеленел огород, стояла избушка и был даже свой пруд с деревянными мостками, и единственный житель этого треугольника стоял сейчас на мокрых досках с кривой удочкой в руке. Жизнь эта, не меняющаяся много лет, с самого детства, волновала меня, но попасть в этот треугольник мне так и не удалось.
Загадочная эта долина мелькнула и исчезла, навстречу грохотал товарный состав с грузовиками, накрытыми брезентом.
Сойдя на станции, мы долго пробивались к даче по осыпающимся, норовящим куда-то уползти песчаным косогорам.
Дача была темная от воды, краска облупилась, торчала, как чешуя. Леха дернул разбухшую дверь, мы поставили на террасе тяжелые сумки, начали выкладывать продукты на стол.
— А сигарет ты, что ли, не купил? — испуганно обратился Дзыня к Лехе.
— Нет. Я думал, ты купишь, пока я за этим езжу! — Леха кивнул на меня как на главного виновника отсутствия сигарет, хотя я в жизни никогда не курил.