В гостях у дедушки и бабушки. Сборник рассказов

Стрыгина Татьяна Викторовна

– Вовсе это не твоя одёжа, – сказала ему как-то Клавдия.

– А чья же?

– Чья? Господская. Тебя прогонят и одёжу отнимут.

Он опять не поверил, но теперь так часто осуществлялось самое невероятное, что он перестал руководствоваться своим здравым смыслом, утратил всякую веру в своё знание жизни и собственный опыт, и, если бы Клавдия сказала ему что-нибудь ещё более несуразное, в его душе всё-таки зародилось бы беспокойство. Ведь не верил он, что Лёня не может сам почистить своих сапог и убрать комнату, а на деле оказалось, что это действительно так. Не верил, что,

если ему станет жарко и он вздумает разуться и босым служить за столом, господа «обидятся». А они «обиделись». Другой раз барыня выгнала его из гостиной, потому что он уселся там в кресле, когда ему совсем нечего было делать. Он ей нисколько не мешал, так как она сама всегда садилась на другое кресло и её обычное место было свободно. Вздумалось ему как-то песню запеть, опять вышла неприятность: не позволили. Заикалось ему как-то, так кухарка его даже на лестницу вытолкала. Вообще, много было таких случаев, когда он совершенно не понимал, за что ему попадало и в чём была его вина. Его положение в доме через несколько дней показалось ему невыносимым, и так как определялось оно словом, которое постоянно говорила Клавдия, «камардин», то и это слово стало ему ненавистным.

– Тётенька! Я на улицу пойду поиграть, – сказал он как-то Клавдии.

– Какая я тебе тётенька? – накинулась на него горничная. – Можешь, кажется, сказать Клавдия Егоровна? И никакой тебе тут улицы нет. Не деревня. А ежели ты камардин, то ты не уличный мальчишка. Знай своё дело.

Миша уже чувствовал до глубины души, что быть камардином большое несчастье, и в этом несчастии утешала его отчасти только одна одежда, да и та, говорили, была господская, а не его собственная.

Немного сноснее жить было по вечерам и по праздникам, когда Лёня был дома и не учился.

Француженка, которую Миша звал «по-мазель», была приходящая и являлась в будни, когда Лёня возвращался из гимназии, а уходила после вечернего чая, в 8 часов. В праздники она совсем не показывалась.

Едва закрывалась за mademoiselle парадная дверь, как Лёня мчался по коридору и звал:

– Мишка! Где ты? Иди ко мне.

Миша выскакивал из кухни или из своего чуланчика, и Лёня сперва тут же шептал ему что-то, сопровождая свой шёпот энергичными жестами, a потом они оба шли в комнату Лёни и запирались.

– Ну как? – спрашивал Лёня, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.

– A я почём знаю! – хмуро отвечал Миша.

– Ах ты какой! Ну, давай… давай испугаем Клавдию. Хорошо? Потушим в коридоре лампу, и как она пойдёт, так я на неё с сундука спрыгну, а ты ей под ноги…

– А кому достанется? Ишь ты!

– Вот трус! – возмущался Лёня. – Клавдии боится! Ну, давай что-нибудь другое.

– Всё равно заругаются, – мрачно пророчил Миша.

Лёня начинал сердиться:

– С тобой ничего не сделаешь. Мямля такая!

– Мямля! Я тебя за обедом так только чуть по затылку задел, а мне как напрело!

И тыкать тебя мне не приказано. Господам, говорят, «вы» надо говорить. Не ровня, значит, ты мне. А коли не ровня, так я и не хочу с тобой водиться.

Лёня чувствовал себя неловко, мигал глазами и оправдывался:

– Да разве я сказал, я? Ну, я?

– В деревне, небось: «Мишка, возьми с собой в ночное! Мишка, научи, как раков ловить! Мишка, дудочку вырежи! Мишка, покажи да подсоби». А здесь, вишь, барин стал?

– Да разве я сказал? Я? Ну, я? – кричал Лёня, краснея от досады и невольного чувства стыда.

Он помнил, что за обедом он не только не заступился за Мишку, но сам нашёл его поведение слишком развязным и неуместным.

Но Мише не хотелось ссориться. He хотелось, главным образом, не из-за того, что ему скучно было возвращаться в свой чулан и сидеть там одному, и не из-за того, что Лёня убедил его в своей невинности, а просто потому, что всё-таки с Лёней, с глазу на глаз, он не чувствовал себя «камардином» и не мог не сознавать своего превосходства над ним, а это было ему приятно, а когда ему было приятно, он не мог сердиться и ссориться.

– Господа-то дома?

– Никого нет. В театре.

Мишка с облегчением вздыхал.

И тогда устраивалась игра в бабки, как называл Мишка кегли, причём Лёня всегда был позорно побеждаем. Устраивались ещё другие игры, требующие ловкости и быстроты движения, а Лёня огорчался, что Миша ни за что не хотел играть в «воображаемые» игры и даже не понимает, какое в этом может быть удовольствие. Ни за что не хотел Миша вообразить, что он индеец, или разбойник, или отважный мореплаватель.

– Мишка! Понимаешь: это лес, – толковал Лёня, – видишь, деревья… Вон там ручей, а здесь овраг. Я будто ранен и выползаю из оврага к ручью напиться.

Миша слушал, оглядывался и принимался смеяться:

– Вот так лес!

И когда Лёня входил в свою роль и начинал делать и говорить что-то непонятное, стараясь втянуть Мишу в мир своей фантазии, тот только хмурился и недоумевал.

– Что же ты не можешь себе представить, что это лес? – негодовал Лёня.

– Горница-то? – спрашивал Миша. – Ведь горница. Аль леса не видал?

Но в один вечер Миша отказался играть.

Лёня долго звал его и наконец, рассерженный, отыскал его в его каморке. Миша сидел на своей постели.

– Ты что же? Не слышишь, я тебя зову? – спросил Лёня.

Миша не ответил и только поднял на него серьёзный, строгий взгляд.

– Ты должен идти, когда я зову, – вспылил Лёня и топнул ногой.

– Ишь ты! Барин! – презрительно сказал Миша и усмехнулся.

– Ты дерзить? – закричал Лёня, не помня себя от досады. – Ты смеешь?

– Чего кричать пришёл? Уходи! – спокойно посоветовал Миша, но лицо его грозно нахмурилось, и глаза стали злыми и враждебными.

– Нет, ты не смеешь! – продолжал кричать Лёня. – Я маме пожалуюсь… Мне нужно, а ты не идёшь.

– Играть с тобой, небось, звал, – сказал Миша, – а я камардин, я играть не хочу.

– Отчего не хочешь? Вот ещё дурак!..

– Ну, потише! – сказал Миша и с таким горделивым достоинством поднял голову и повёл плечом, что Лёня с недоумением замолчал и отступил.

А Миша быстро опустился на колени, порылся под кроватью и, выдвинув оттуда свои валенки и какой-то узелок, стал торопливо разуваться.

– Зачем это ты? – с невольной робостью спросил Лёня. – Ты что это, Мишка? А?