В Иродовой Бездне. Книга 3

Грачёв Юрий Сергеевич

Лева читал «Последний день приговоренного к смертной казни» Виктора Гюго, где великий художник слова передает муки осужденного. Лева никак не мог представить себе, что люди, разумные люди убивают друг друга, да еще так, как был убит С. М. Киров, — что называется, из-за угла. Лева не вникал в причины убийства. Люди ушли от Бога, от тех чудных слов Христа Спасителя, Который призывает всех к любви, всепрощению, миру. Как и многим другим христианам, которые читали Евангелие, Леве было совершенно ясно, что если бы люди всей земли жили так, как учил Христос, то давно на земле был бы рай, было бы истинное Царствие Божие, которое есть праведность, мир и радость во Святом Духе. Ведь богатства земли

вполне достаточно, чтобы все люди были сыты, одеты, могли трудиться и радовать Бога и друг друга. Но нет, какие-то темные силы, о которых упоминал академик Павлов в предисловии к своей работе о полушариях головного мозга, действуют в человечестве, и люди без конца причиняют друг другу страдания…

Прошло всего несколько дней после убийства С. М. Кирова, и в страну пришла волна горя, слез, страданий и смерти. Эти волны страданий росли с каждым годом.

Лева, придя с работы, читал Библию, мать все еще хлопотала по дому. Сестра Лиля вымыла пол. Совершили общую семейную молитву. В доме тишина, тепло, уютно. Погас свет. Все спят…

Однажды ночью в дверь настойчиво постучали. Екнуло сердце у Левы: так не стучат гости, так не стучат простые люди, ищущие адрес.

Лева не успел встать, как мать уже вышла на стук. Зажгли свет, вошла мать и с нею несколько человек. Каменные лица без выражения какого-либо чувства или мысли. Они одеты в гражданские костюмы, среди них молодая женщина. Еще не успели они предъявить хозяйке дома свои книжечки и ордера на обыск, как Леве по их виду, по табачному запаху, которым так разило от них, стало ясно, кто они и для чего явились сюда.

Лева отлично знал, что все желающие жить благочестиво во Христе Иисусе будут гонимы. Он всей душой понимал, что надлежит не только веровать, но и страдать за Него. Но несмотря на это, чувство глубокого возмущения переполняло его грудь. Зачем пришли эти люди? Чтобы взять, ввергнуть в тюрьму и обречь на годы страданий. То ли то, что он был воспитан в советской школе и был советским гражданином, накладывало на него непреодолимое стремление к справедливости или же то, что он, будучи прежде всего христианином, не терпел лжи, обмана, но только несправедливость вызывала бурю в его душе. Ведь он ничего плохого не делал, он хотел не только честно работать, но и учиться и быть полезным народу в деле здравоохранения. Ведь у него не было даже никакой мысли против власть имущих, ибо по Евангелию он готов быть покорным всякому человеческому начальству. И теперь все летит в пропасть…

Пришедшие предъявили два ордера: на обыск и арест. Один на Петра Ивановича Кузнецова, другой на Леву Смирнского. Они разделились на две партии: одна стала «трудиться» в комнатах, где жила семья Левы, другая — в комнате Петра Ивановича. Руководил всем этим опытный работник. Остальные, судя по всему, были еще недавно мобилизованы на эту работу и чувствовали себя неуверенно.

— И чего вы у нас ищете? — спрашивала мать Левы. — Никакого оружия, ничего у нас нет плохого.

— Мы знаем, что ищем, — отвечал руководящий работник. Откладывали отдельно на стол духовную литературу, письма, записки. Стали составлять протокол обыска. Хотели забрать всю литературу, старые журналы «Баптист».

Лева не принимал никакого участия в обыске. Он лег на кровать, закрыл глаза и мыслями перенесся туда, ввысь, где был Тот, Кто обитает в неприступном свете и является любящим Отцом для всех верующих в Него. Он только попросил пришедших, чтобы они не курили в Доме, и они по очереди выходили и курили во дворе.

Против них Лева не имел никакого неприязненного чувства. Он хорошо знал, что они честно выполняют обязанности, которые на них возложены. И если комнаты после обыска имели вид, как будто здесь произошло

землетрясение, то что же делать? На то и обыск. Но его сердце болело за то, что эти люди, и стоящие над ними, и еще выше стоящие — все они подчинены какой-то силе, которая обрекает на страдания ни в чем не повинных людей. А в этом он был убежден, так как, посещая ссыльных и заключенных верующих, он убедился, что они не враги, а действительно в массе своей честные, верные граждане. Утешать себя мыслью, что этот обыск, арест — не более как недоразумение, он не мог. Он знал, что в то время, когда дается распоряжение об аресте, надежды на освобождение почти не может быть. Лишь единицы освобождались, а, массы заключенных в результате так называемого «следствия» получали сроки. Недаром среди народа еще тогда сложилась песенка: «Эх, яблочко, куда катишься? В ГПУ попадешь, не воротишься».

Анна Ивановна возмущалась, что хотят отобрать старые журналы «Баптист».

— Ведь при царском правительстве нас, сектантов, притесняли, но все-таки это разрешали издавать. А теперь что же, про Бога даже и почитать нельзя?

Кое-что оставили, но многое из так называемой «сектантской литературы» взяли, и все это пропало безвозвратно. Когда все было закончено, Лева сказал матери:

— Ну, мама, отпарывай воротник.

Мать снимала воротник, а из глаз ее капали слезы.

— За что, за что эти страдания моей мамы и многих, многих матерей?

Он догадывался, что в эти ночи происходят массовые аресты. Он понимал, по причине убийства С. М. Кирова всех людей, в чем-либо подозрительных — изолируют.

Окончился обыск и в комнате Петра Ивановича. Все преклонили колени и горячо молились Господу, чтобы Он помог переносить страдания, поддержал во всех испытаниях семьи и, если возможно и угодно Ему, освободил. Горячо, пламенно молилась мать Левы. Второй раз она провожала сына в неизвестный путь и вверяла его целиком в руки Отца Небесного, Которого знала, любила и Которому служила от ранней юности своей.

Пришедшие стоя слушали молитву, не препятствуя. Арестованных повели по темным, сонным улицам Самары.

«Почему пешком? — подумал Лева. — Вероятно, транспорта не хватает, в эту ночь арестовывают многих», — решил он.

То место знаменитых следствий было расположено не близко. Прошли центр города. И вот он — большой серый дом. Там еще Лева не был. Только когда приходил в комендатуру, хлопоча о свидании с отцом и Валей Алексеевой.

Вошли во двор, потом в какие-то помещения, в которых были группы ожидающих арестованных мужчин и женщин.

— Тетя Тереза! — воскликнул Лева. Среди арестованных он увидел жену пресвитера. Она была бледная растерянная. За всю свою жизнь она впервые попала под арест.

— И Корнилия Францевича взяли, — сказала она. — Как же теперь — остались одни дети? Я так беспокоюсь.

Да, это было тяжело. Дети были еще не приспособлены к жизни, а отец и мать у них оказались под арестом.

— Тетя Тереза, не унывайте, — сказал Лева. — Не было еще такого случая, чтобы праведник был оставлен и дети его просили хлеба, нищенствовали. Верьте, ведь вы были учительницей воскресной школы, и когда я был совсем маленький, вы учили нас уповать на Бога.

Сестра Кливер, тяжело вздохнув, опустила голову.

— За что это, Лева? За что?..

— Тетя Тереза, — сказал Лева шепотом, — вас Бог любит. Вы знаете, как получилось: у нас был тщательный обыск, все обыскали, и меня обыскали, но на моей рубашке много карманов, и в один из них не заглянули. А там немецкое Евангелие, и я принес его с собой сюда. Я его всегда держал при себе, изучал немецкий язык. Возьмите, оно вам пригодится. — И Лева незаметно передал ей Евангелие.

— А как же вы, Лева, сами?