В исключительных обстоятельствах 1979
Шрифт:
Соня совсем вышла наружу и стояла, загораживая спиной вход.
— Сонечка! — умоляюще заговорил прапорщик. — Вы же знаете, что я люблю вас! Еще когда приезжал в отпуск...
— Вечер воспоминаний. Костя, устроим как-нибудь в другой раз.
— Но, Соня, вы же обещали выйти за меня, почему вдруг такая перемена?
— Не надо сейчас об этом, — с досадой сказала девушка. — Дайте мне отдохнуть перед дорогой!
— Отдыхайте! — резко бросил мужчина. Заскрипел снег.
Соня долго стояла у входа. Я надел шапку, стащил мокрые сапоги, обернул ноги, вместо портянок, порванной наволочкой. Войдя в палатку, Соня сняла валенки и переобулась в старенькие башмачки.
— Возьмите! — она не глядела на меня.
Я с трудом всунул в валенки опухшие ноги. Костер догорел. Мы почти не видели друг друга.
— Значит, в войну играете? — зло спросил я. — На посылках служите у негодяев, которые хотят удушить революцию, народ потопить в крови?
— Как вы смеете! — прошептала ошеломленная Соня.
— Смею! Ишь, романтику в чем нашла! А двадцать шестого декабря, значит, радоваться будете, когда заговорщики в Крайске рабочих на фонарях вешать начнут?
— Не рабочих, а бунтовщиков, понятно? — звенящим голосом ответила она. — И не вешать. Вешаете и расстреливаете вы! Судить будем правым и справедливым судом.
Откинув голову с тяжелым узлом волос, Соня подошла ко мне, положила на мои плечи тонкие руки и тревожно зашептала:
— Надеюсь, что у вас хватит благородства не воспользоваться сведениями, которые стали известны вам совершенно случайно и только благодаря мне. Вы должны дать слово, что забудете о том, что слышали. Иначе я не пущу вас! Я позову солдат!
— Такого слова я вам дать не могу.
— Зачем вы так говорите? — со слезами произнесла она. — Я же с вами по-честному, а вы...
— Или зовите ваших солдат, или я пойду, — сухо перебил я.
— Ступайте! И бог вам судья... А я... я не могу!
Она мягко вытолкнула меня из палатки. С минуту я стоял, потрясенный, прислушиваясь к прерывистым всхлипываниям за брезентовой стеной, потом зашагал в темноту.
Боясь напороться на часовых, я далеко обошел палатки и костры. По пути считал их и пытался представить, сколько тут людей. Мрак скрывал меня, но он же мешал разведать силы врага. Где-то храпели привязанные кони, раздавались аккорды гитары. Лагерь широко раскинулся по степи. До самого горизонта блестели точки костров.
Небо начало светлеть. Я шел по обледеневшей дороге. Местность была уже мне знакома. Неподалеку блестела круглая вершина Белой горы. До Крайска оставалось не больше двух десятков километров. Я думал то о Соне, то о погибшем отряде, то о приближающемся воскресенье. В сущности, я не узнал ничего нового. О том, что двадцать шестого что-то готовится, мне было известно в прежде. Каковы силы заговорщиков, где они выступят — вот что мне хотелось выяснить! Ведь в Крайске был всего один красноармейский полк!.. При согласованном выступлении заговорщиков и банд Степняка соотношение сил может оказаться невыгодным для нас. Мы должны разбить их поодиночке.
Замерзший и усталый, я поднялся на крыльцо особняка. Часовые, не узнав меня, загородили дверь. Вглядевшись, один удивленно протянул:
— Никак сам товарищ Братченко! А тут вас похоронили!
«О гибели взвода уже известно! — подумал я. — Кто же мог сообщить?» Я взбежал на второй этаж. Через приоткрытую дверь доносились приглушенные голоса.
В кресле развалился Егор Малинин. Лицо у него было красное, глаза припухли На диване, расстроенный и сердитый, сидел Николаев. А у окна, чуть не плача, стоял Лешка.
— Я среди камней спрятался, все видел! — услышал я последнюю фразу Малинина. — И как красноармейцев в пропасть сталкивали, и как коней наших уводили. Но Братченко среди убитых не было. Думаю, успел он на другую сторону перебраться...
— Что ж он им живой дался? — спросил Николаев.
— То-то и оно... — начал было Егор, но, увидев меня, вскочил, опрокинул кресло и кинулся ко мне с криком:
— Федя! Друг! Жив!
С сияющими глазами подбежал Лешка.
Николаев встал, расправляя желтые усы.
— Выбрался-таки! — шумно радовался Малинин. — Как же ты?
— Да вот так, — нехотя ответил я, с трудом расстегивая полушубок.
— Человек еле стоит! — укоризненно сказал Лешка. — Давайте помогу, Федор Гаврилович.
— Ничего... Ты лучше доложи, где пропадал. Что с ключом?
По напряженному лицу Малинина я понял, что он еще ничего не знает ни о ключе, ни о похождениях Лешки.
— Так вот, Федор Гаврилович, — начал Кольцов. — Они выступят не в воскресенье, а в пятницу двадцать четвертого, в четыре часа утра.
7
Мне вспоминается то, что рассказывал о Лешке его отец, учитель географии.
Детство у паренька было довольно бурным. Начитавшись приключенческой литературы, Лешка решил, что его жизнь будет такой же романтической, богатой событиями, как у капитана Немо или Жака Паганеля. Готовя себя к будущим испытаниям, Лешка принялся вырабатывать твердый характер. Он взял за правило говорить всем только правду, и чем неприятнее она была, тем большее удовлетворение получал Лешка. В четвертом классе он заявил законоучителю:
— Вы меня, батюшка, не вызывайте больше. Я вашего предмета учить не стану.
— Почему? — изумился отец Николай.
— Потому что бога все равно нет, я в этом убедился!
— Интересно, как же ты убедился, дерзкий мальчишка? — закипая, спросил священник.
— А я во двор вышел и сказал: «Бог, если ты есть, разрази меня громом, я в тебя не верю!» И ничего не случилось, — хладнокровно ответил Лешка.
Много неприятностей доставила отцу эта выходка. Пришлось к самому протоиерею ходить, просить за сына. А в восьмом классе, уже юношей, прочитав листовку, которую ему дал ссыльный матрос, Лешка заявил инспектору: